Доктор спрятал письмо в ящик стола. Волнение ушло, теперь он стыдился того, что прочитал письмо. Он сочувствовал отцу, но одновременно сочувствовал и молодой женщине, впрочем, ей меньше. Чуть погодя он попробовал заняться греческой грамматикой, но не мог сосредоточиться. Он открыл «Таймс», но перед глазами по-прежнему стояло письмо; оно весь день не шло у него из головы: не пробудило ли оно в нем некие смутные надежды? Отрывки из письма то и дело всплывали в памяти. Эта женщина жила в его воображении — такой, какой он представил ее после прочтения отцовского письма, такой, какой он видел ее, — точно ли это была Эвелин? — когда она выходила из дома. Он не знал наверняка, ее ли это письмо. Может, и нет; но все же он думал, что письмо написано ей, той женщине, которой он придержал дверь и аромат чьих духов все еще щекотал ему ноздри.
Ночью мысли о ней не давали ему уснуть. «Я слишком стар для таких глупостей». Он встал, взялся читать и даже смог сосредоточиться, но едва голова его снова коснулась подушки, мысли о ней потянулись длинной чередой — как товарный состав, который тянет тяжелый черный паровоз. Он представлял себе Эвелин, «чуть ли не проститутку», в постели с разными любовниками, в разных эротических позах. Ему привиделось, как она лежит одна, обнаженная и соблазнительная, прижимая к себе бордовую сумочку. А что если она — самая обычная девушка и любовников у нее гораздо меньше, чем мнится ее отцу? Скорее всего, так оно и есть. А что, если он может быть ей чем-нибудь полезен? Его вдруг пронзил необъяснимый испуг, но он смог его рассеять, пообещав себе, что утром сожжет письмо. Товарный состав, громыхая вагонами, умчался в туманную даль. Проснувшись в десять часов, морозным солнечным утром, доктор не обнаружил в себе ни малейшего намека на утреннюю депрессию.
Однако письмо он не сжег. Он перечитывал его несколько раз в течение дня и всякий раз клал его обратно в ящик письменного стола и запирал на ключ. Однако снова и снова он отпирал ящик и читал письмо. К концу дня он понял, что одержим страстью. На него вновь нахлынули воспоминания, его обуяли желания, которых он не испытывал многие годы. Его не на шутку обеспокоила эта перемена, это поселившееся в нем волнение. Он пытался заставить себя не думать о письме, но не мог. И все же сжигать его он не хотел, словно боясь, что тогда отсечет некие новые возможности, перекроет себе новые пути. Он был изумлен, даже шокирован тем, что с ним это происходит, в его-то возрасте. Он наблюдал такое у других, в том числе у своих бывших пациентов, но никак не ожидал, что это не минует и его.
Его томила жажда, жажда наслаждений, ему хотелось изменить устоявшуюся жизнь, вновь увлечься, и одновременно в нем рос страх — так засохшее дерево возрождается к жизни, расправляет поникшие ветви. Ему казалось, что он жаждет неведанных впечатлений, но если он попытается утолить эту жажду, потом ее не избыть. А этого он никак не хотел. Он вспоминал героев мифов — Сизифа, Мидаса, проклятых навечно. На память ему пришел Титон, который, состарившись, превратился в цикаду. Доктор чувствовал, что страсть захватывает его, кружит в мрачном ураганном вихре.
Когда в четыре часа дня Флаэрти закончил работу и на его место заступил Сильвио, брюнет с короткими курчавыми волосами, доктор Моррис спустился в холл и уселся в кресло, сделав вид, что читает газету. Как только лифт поехал наверх, он направился к почтовым ящикам, решив отыскать Эвелин по табличкам на них. Ни одной Эвелин он не обнаружил, но нашел Э. Гордон и Э. Каммингс. Одной из них вполне могла оказаться она. Он знал, что одинокие женщины избегают указывать свои имена, опасаясь всяких психов и возможных домогательств. Будто бы невзначай он спросил у Сильвио, не зовут ли мисс Гордон или мисс Каммингс Эвелин, но тот ответил, что не знает, об этом лучше спросить мистера Флаэрти, потому что почту раскладывает он. «Здесь столько народу живет», — пожал плечами Сильвио. Доктор сказал, что спрашивал просто из любопытства, это прозвучало малоубедительно, но ничего лучшего ему в голову не пришло. Он вышел на улицу и немного побродил безо всякой цели, а вернувшись, с Сильвио уже не заговаривал. В лифте они ехали молча, доктор стоял замерев и вытянувшись в струну. Той ночью он спал отвратительно. Стоило задремать, ему снились эротические сны. Проснулся он, мучаясь желанием и отвращением, долго лежал, сам себе сострадая. И чувствовал, что ничего изменить не в силах.