— Знаете, я бы предпочел заняться этим по-сталински.
— Это уже нетрадиционно, — вздохнул амбал. — Однако мы известны любовью к людям. Обслуживаем и таких, чего уж там. Хотя серпом и молотом по-живому, это круто… ладно, мы все-таки не обыватели.
Мужчина сиял: впервые он не встретил упрека, только сочувствие и желание помочь. Надо приходить сюда до последней копейки, подумал он.
— И еще, — доверительно прошептал он. — Если можно, я бы хотел заняться всем этим с пионером.
— А почему нельзя? Можно, само собой. Только поинер занят. Один человек в актовом зале снял весь поинерский отряд для группового ленинизма, он, знаете ли, ноябрьский праздник захотел посмотреть, а потом еще первомайскую демонстрацию. А с демонстрацией они до утра не кончат.
— Что же делать? Я с женщинами не могу, они на империалистической стадии уже засыпают. А я не могу внедрять свой идеал в спящую женщину.
Парень-сероглаз посмотрел на его с усмешкой. Вроде задумался. Наконец весело произнес:
— У нас тут есть один выносливый молодой человек. Тут арийцы приходили, так мы его жидом обрядили и он, знаете ли, все стерпел, только в газовой камере задыхаться начал, представляете? Можно загримировать его под комсомольца тридцатых.
Заботливый амбал исчез. Появился через минуту с опечаленным видом, вздохнул горестно-протяжно:
— Отказался. Отказался, хоть и выносливый. Говорит, что извращение. А я ему, козлу, говорю: а что тут у нас, козел, не извращение? А он свое. Не хочу, мол, по-сталински, по-хрущевски еще могу, а по-сталински пусть его памятник удовлетворяет. Я ему говорю, чистоплю: желание клиента закон. А он не верит… Так что предлагаю вам единственный выход: давайте уж по-сталински, только сами с собой. Ну не совсем сами с собой, мы вам памятник Иосифа Виссарионовича дадим. А еще цветы вручим, можете возложить. Марш подходящий врубим, все как положено. Ну а дальше сами с усами, фантазируйте, как хотите, только памятник не попортьте, он тут один такой.
Скрывая досаду, он согласился, и его повели в подвал. По словам местного сероглаза, памятник стоял там. Когда привели, дали букетик алых гвоздик и включили забытую музыку. Он услышал, что от тайги до британский морей Красная Армия по-прежнему всех сильней.
— Классная музычка? — с ухмылкой спросил амбал.
Мужчина закрыл глаза.
А когда открыл, то увидел, как со скульптуры сдернули покрывало. Вместо отеческих усов вождя всех народов на него смотрело лицо последнего русского царя.
Он застонал с чувством резкой боли и внутренней пустоты.
— Извините, бога ради, сейчас исправим, — суетился растерянный амбал.
Посетитель кривил лицо, левая рука подрагивала. Ничего страшного, нервный тик. Через минуту он пришел в себя и сухо ответил:
— Спасибо, не надо. У меня уже ничего не получится.
…С тех пор несчастный мужчина начал пропускать митинги, а личный политаналитик признал его пассивным электоратом. Через неделю тот же политаналитик поверг его в окончательный ужас, заявив о симптомах латентного либерализма. Через полгода ему предложили изменить партийную принадлежность.
— Это элементарная процедура, — уверял известный специалист. — Вас нужно избавить от классового стержня и привить общечеловеческую мораль. Заживете снова нормальной жизнью, вам еще завидовать будут.
К его удивлению, увядший коммунар отказался.
— Это у вас отсталые взгляды, консервативное воспитание, — говорил ему продвинутый спец.
Бедняга слушал его, устало качал головушкой и без устали улыбался.
— Не за то мои деды языком чесали на партактиве, чтоб я трансполитом был, — отбивал он рьяные уговоры.
Мальчик Влад
Новая жизнь начались в ту минуту, когда Влад захлопнул тяжелую железную дверь. Это была дверь его квартиры, не большой и не маленькой, трехкомнатной, в центре города, а если быть честным — то вовсе и не его квартиры, а родительской, где жил он, еще школьник, но уже и десятиклассник.
Он повращал ключами в замочных скважинах, дверь закрылась. Он устремился вниз, без матов и свистов, вежливо и культурно — отличник все-таки, не шпана. Этажом ниже стояли трое соседей и какой-то незнакомый мужик. Один из них хвастался:
— А у нас зарплата маленькая.
— А у нас зато вовремя не платят…
Третий сосед вступил в разговор:
— А я позавчера кровать пропил, на полу теперь сплю.
— Ну и я могу пропить, подумаешь.
— Куда тебе! Зарплата маленькая, — передразнил соседа незнакомый. — А у меня вообще никакой.
— Ишь ты, бичара…
Все трое посмотрели на него с уважением.
Ну и ну, подумал Влад, сторонкой обходя троих мужиков, одновременно повредивших рассудок. Так и заразиться недалеко, скорей на улицу, скорее к майскому солнышку.
Во дворе отличник Влад увидел пацана Колю, этой весной откинувшегося с колонии. Сегодня он потупленно смотрел в землю, шаркал ботинком и вел себя не по-нашему.
— С добрым утром, молодой человек, — обратился Коля. — Не соблаговолите ли вы ответить на мою просьбу и милостиво предоставить мне заем в размере, скажем, одного доллара США?
— Зачем? — выдавил из себя Влад.
— Мне стыдно признаваться, но именно данной суммы не хватает мне для принятия внутрь излюбленного мной горячительного напитка.
— Так тебе на бухло? — понятливо догадался Влад. Коля покраснел и поморщился.
— В некоторой степени, да.
— Но почему доллар США?
— Собственно говоря, я имел ввиду рублевый эквивалент данной суммы. Если вас, конечно, не затруднит.
Серьезные очки, хилое здоровье и юный возраст обычно не мешали Владу оставаться принципиальным. То есть денег, например, не давать. (Ну если только наркоману с ножом — а так нет, особенно Коле…)
А сегодня дал. По-братски так, даже с улыбкой.
Коля рассыпался в благодарностях. Пришлось принять его искренние и нижайшие поклоны — сильно уж об этом просил. И расстались они, благородные юноши, как в море корабли: к магазину побежал Коля, в школу поспешил Влад.
Храм знаний был сегодня вызывающе неожидан. Над парадным входом, например, красовалось: «Учиться, бля, учиться и учиться. Пахан». А рядом плакатик помельче: так себе, агитационная ерунда, призыв заниматься онанизмом…
Уборщица, она же гардеробщица и сторожиха, молодая, до безумия привлекательная девушка лет двадцати пяти, в мини-юбке, прозрачной блузке, с падающими на плечи светлыми волосами… хватала в вестибюле за рукав испуганных потных восьмиклассников, слезно умоляя позволить ей заняться с ними любовью. Ну хоть быстро, хоть минет, хоть кому-нибудь! За это она сулила им деньги, причем немалые. Восьмиклассники с видом оскорбленного достоинства отнекивались и гордо шли дальше, храня себя в чистоте. А красавица, заламывая руки, безудержно рыдала, и шептала, и вопрошала, наверное, Господа Бога: что, неужели снова идти на улицу, снова стариков снимать? Влад ей сочувствовал, и даже хотел что-то предложить ошеломляющей девушке, но не предложил, конечно, а пошел прочь, раздавленный своей сентиментальностью, скромный, застенчивый, удивленный, но не подавленный еще полностью — увиденным, услышанным и близко к сердцу принятым. Так и шел, шел, шел, думая о страданиях дивной феи, так и дошел до класса, а там и первый урок через две минуты начался.
Учитель физики был сегодня взлохмаченный и в черных очках. Он гнул пальцы перед носом учеников и походя соблазнял хорошеньких учениц, не забывая между тем покуривать сигаретку. Запивал он свои лекции шампанским из стоящей на учительском столе здоровенной бутыли. Владу его поведение казалось интересным, хоть и немного странным: во-первых, он всех жутко ревновал и не позволял ученикам приближаться к девочке, за которой ухаживал; во-вторых, он был нетактичен, не угощая никого от широкой мужской души — так и скурил всю пачку один, так и вылакал всю бутылку. А как вылакал, так и бросил: «Ладно, поехали, урок все-таки». Вышел к доске и начал гнуть пальцы там.