Дело объяснялось тем, что у Макса был одноклассник Андрей. Незадолго перед тем Андрей на глазах способного одноклассника лишил жизни щенка, но, на взгляд Макса, сделал это недостаточно профессионально, грубо и неудачно, без легкости и быстроты. То есть Макс просто показывал садисту Андрею, как это правильно делать. Он и решения задачек всегда Андрею показывал, если тот их не знал. Дело здесь, конечно, не в дружбе, потому что ее не было. Смысл в чем-то другом. Психиатры его так и не нашли, почему-то признав Макса совершенно нормальным. По привычке они считали нормальными людьми всех, у кого не находили болезней.
А здоровье Макса по всем параметрам не требовало к себе сострадания.
Преподаватели физкультуры с любовью смотрели на мальчика, резво скачущего и мимоходом бьющего им любые рекорды. Но после случайной травмы он стал упорно прогуливать уроки физической культуры, потому что рекордов больше не бил, а бегать и прыгать просто так начало казаться ему слегка идиотским.
После окончания школы, он, естественно, стал продолжать обучение. В высшем учебном заведении ситуация была та же: относительно мальчиков, девочек и учителей. Правда, потом у него все-таки появились друзья. Жениться он упорно отказывался.
Преподаватели ожидали, что он станет профессором. Но подумав, он послал их на перемноженный интеграл. Крупная внешнеторговая фирма без проблем нашла ему кабинет. Правда, на первое время без прыткой девушки секретарши.
На свадьбе Максимилиана сотня человек пьянствовала два дня. Через полгода бывшая призерка конкурсов красоты, ставшая почему-то его супругой, потребовала развод. Он не рыдал, на колени ни вставал и ничего особенного не думал. Ничего искреннего и задушевного не произнес. Женщин глупо удерживать. Он пожал плечами и согласился. Все имущество осталось ему, потому что любимая умудрилась утопиться до начала суда. Макс считал, что разводиться правильнее всего именно так…
«Людей надо ставить в патовые положения, чтобы они не ходили по тебе, как по ровному месту», — любил повторять он, что в итоге закончилось увольнением с фирмы. Подчиненные шарахались от него в стороны, а начальство не пришло в восторг от патовых положений. Хотя дирекции он помог, невзирая на честь и достоинство — когда-то.
Иногда он играл в казино. Однажды он спустил тридцать тысяч долларов, после чего еще немного подумал и до утра успел проиграть стоимость своей квартиры и автомобиля. Он знал, что проигрывать полагается только так. А ведь хорошее дело казино, подумал он, как следует проигравшись. Просто замечательное, несмотря на всю свою тупую бесхитростность. Через месяц купил его.
Денег все равно не хватало. Интересно, что он не изводил их на женщин. Он считал это пустым занятием и брал иногда — ради смеха, конечно с профессиональных проституток деньги за удовольствие спать с собой. Проститутки безропотно платили. А он хохотал. А денег все равно не хватало.
Максвелла начали одолевать тяжелые мысли. С горя он написал книгу. Издатели отказывались ее печатать, находя излишне заумной. Нам бы чего попроще, вздыхали они сиротливо. Ладно, примирился он, стать Борхесом с первой попытки не суждено. А быть кем-то, вечно подающим надежды, казалось ему скучным, странным и малозабавным.
Тогда Максимилиан задумал настоящее Дело. Он сделал все правильно. На взятки потратил полтора миллиона долларов. Вопросы решал на уровне вице-премьеров. Никто не возражал, и он сам удивлялся, до чего просто устроен мир.
Максвелл должен был взять сумму, равную бюджету нескольких областей. Максвелла взяли на месяц раньше. Он подумал, имеет ли смысл садиться в тюрьму. Решил, что не стоит. И он опять выбрал самое простое: Максу передали пистолет, он убил пятерых человек и вышел.
Далеко не ушел. Менты окружили квартиру и предложила выбросить пистолет в окно. Он еще раз подумал. Кивнул своему отражению в зеркале, мысленно соглашаясь с тем, что жил единственно правильным образом. В жизни нужно делать как можно больше дел — это первое. Любое дело нужно делать мастерски или не делать вообще — это второе. Он мастерски приставил ствол к виску и выстрелил. Ему казалось, что мастеру затруднительно существовать у параши.
Школьный учитель
Позднее, после войны, когда Розенберг пытался подробно вспомнить первые два десятилетия своей жизни, то с горечью убеждался, что у него не все получается. Не получалось вспомнить именно подробно, все сразу, в последовательности и в деталях, отдельные же события из памяти иногда выплывали, разрывая ее своими открытыми краями — чем больнее и неприятнее было само событие, тем, как ни странно, приятнее было о нем вспоминать. Например, как его избивали трое ребят во дворе гимназии — это унизительное и самое яркое из унизительных происшествий было любимым в его серой колоде ученических воспоминаний.
Больнее всех бил Розенблюм, Арон Розенблюм. Как всегда. Чего от него еще ожидать? Враг номер один. Все малолетние мерзавцы квартала считали за честь избить малолетнего белокурого Отто. Его сюртук в грязи — лучшее развлечение. А Арон придумал плеваться. Надо же придумать! Это пытка: Отто Розенберг сидит перед учителем, а мерзавец притаился сзади, и когда грузная фигура у географической карты поворачивается лицом к океанам и континентам, сразу начинаешь бояться за свою спину. Негодяй может не плюнуть ни разу, но это ничего не меняет, поскольку пытка в самой ожидании подлости. А если обернешься, тебя унизят с учительской стороны. Дитрих Юнген любил, чтобы дети сидели смирно.
Зато теперь есть что вспомнить. Но неужели нечего, кроме кучерявого мучителя и его друзей, друг врага — мой враг? Неужели? Ведь не учебу. Маленький и повзрослевший Отто учился хорошо, давя тошноту. Латынь, умерший еще до его рождения язык. География. Плевки. Абсурд: на уроке закона Божьего они слушали про шесть дней, а спустя час на естествознании им рассказали теорию обезьян. Если это смешно, то он не смеялся, быть может, единственный, кто видел страшную несуразность. Как и единственный, кто ходил в этой гимназии оплеванный. Даже собаки лаяли на него более злобно, чем на заурядных учеников, даже погода недолюбливала его.
Однажды он хотел убить Розенблюма, это было всерьез. С огромным булыжником он несколько осенних вечеров стоял перед его домом, упорный и без усталости. Было темно, и он мог успеть убежать неузнанным, когда прохожие услышат крик. Отто десять тысяч раз воображал себе этот последний крик — теплая мысль в холоде нескольких лет. Арон так и не вышел, зачем ему выходить из теплого дома в сырость и в дождь? Простуженный Отто имел время подумать об этом в своей постели. Болел неделю. Когда вернулся к жизни и поднялся на порог лучшей школы города, Арон Розенблюм сказал приятелям, тыча пальцем в его несуразную, тощую фигурку: «А я думал, что этот хилый господин уже сдох».
К тринадцати годам Отто разучился плакать, полгода проспав на мокрой подушке. Плакать лучше ночами, а днем опаснее. Но он был единственным в семье, кто спустя три года не рыдал в день смерти матери. Пригодилось потом. Он холодными глазами смотрел на то, как с человеческих тел снимают кожу, слабо надеясь на то, что тридцать лет назад школьные товарищи не станут избивать его линейками после уроков. Они ведь могут, если вместо Бога поклоняются Розенблюму, а тот презирает слабых.