Бобров предпочел остаться в тамбуре. Он апатично привалился к переборке. Ему хотелось домой.
Кто это был?
«В своей вселенной он параноик, которому мерещатся за спиной гудки поездов».
***
- Вы угарным газом надышались, что ли? – спросил его Юрий, роясь в кофре с инструментами. – Видок у вас… Турист дорогу перебежал?
- Как вы сказали? Турист?
- Ну да. Потому что шастает где не надо. Телевизионщики его так обозвали. А еще говорят – «серийный самоубийца». То-то тесть припозднился, опять интервалы увеличили?
- Да, ждать долго пришлось.
Ветеран устранил поломку, мотор «буханки» заурчал, и у Боброва отлегло от сердца. Ничто не мешает ему поднять якорь – по инерции Бобров еще воображал себя мореходом, пустившимся в плавание по неизведанным океанам, хотя романтикой насытился до отвала, век бы ее не видеть. Юрий не взял с него денег, не польстился и на бутылку «жидкой валюты», горячо рекомендованной мудрым Ромкой. «Мне поллитрить некогда, я семью кормлю. А своему помочь – это святое». Слово «своему» он подчеркнул интонацией, усмехнулся и хлопнул Боброва по плечу.
Бобров рассчитывал одолеть еще километров двадцать-тридцать, но погорячился.
Дневная усталость давала о себе знать тяжелеющими веками и плохой координацией. Оставив Кашемировку «за кормой», он примостился на автобусной конечной – не самое подходящее место для ночлега, но альтернативы не было. Включил аварийку. Обильная еда, поглощенная в трапезной, давно переварилась, но стряпать ужин не хотелось. Он открыл банку консервированных ананасов, сковырнул вилкой один кусок, и, полусидя, впал в сонное забытье.
Едва он закрыл глаза, как в голове отдалось эхом: «Эй, посторонись!!!». Но машинисты застопорили поезд вдалеке от станции и оттуда мигали прожекторами. Человек шел по рельсам, игнорируя оклики. «Он не живой, - думал Бобров, с опаской за ним наблюдая. – Живые люди ТАК не ходят. Его кто-то ведёт… и наводит на кого-то». Идущий поравнялся с Бобровым, его пальто распахнулось на плечах крыльями, и он легко, с прямых ног, взлетел на перрон…
Бобров завопил и проснулся. Глотнул холодного спрайта, задернул занавески. В следующей «серии» он и Копытин (еще молодой), каждый при рюкзаке и с геологическим молотком, бродили вокруг Затоки, собирая образцы минералов, а на привалах варили в котелке перловую кашу, гадкую на вкус. Перловка была расфасована в пакетики с рекламой: «Собери тысячу вкладышей от каши «Перл» и получи билет на чемпионат мира по футболу». Этот эпизод сгенерировала ложная ностальгия по тем временам, когда в Москве было больше москвичей, чем приезжих, воров и спекулянтов в законе не величали «господами», а баночное пиво продавалось только в «Березке». Но и во сне двадцать первый век не позволил забыть о себе, вспоров идиллию пошлым слоганом. Бобров отлично знал, что государственные границы безмятежного водевильного «совка» никогда не простирались вне промасленных идеологией книг и кинофильмов, но иногда искренне тосковал по этой вымышленной стране. «Я же ничего не смыслю в твоих минералах!», - сказал он молодому Копытину. «А это не страшно, - отвечал тот. – Главное нам с тобой не напасть на клад. Вот это будет плохо». «Почему плохо?». «Потому что нам не поздоровится. Его караулят, знаешь ли». Копытин уставился на него быстро пустеющим взглядом: этой ночью он умер. Не лакомиться ему больше яствами в трапезной, не водить по монастырю туристов…
- Да что за дерьмо? – подскочил Бобров. Когда он вновь заснул, апофеозом кошмара стало возвращение на платформу Затоки. От бортов поезда веяло горячим железом, рабочие искали под колесами погибшего или хотя бы какие-то признаки того, что он был, но Боброва внезапно осенило: они его там не найдут, потому что он здесь, среди пассажиров! Он обернулся и узрел Идущего позади себя, и это была Галька, дочь старосты. Оторванную голову она крепила на шее шарфом, замотанным крест-накрест. «Что, плохА тебе такая, а? – вопрошала она простуженным, не женским голосом. – Никому я нонича не мила, батя с мамкой и те собаками травили, на крыльцо не допустили. Не дочь ты нам, говорят, и изо рта у тебя мертвечиной несет. Что не нравится да?! Что не нравится да?!». Она визжала и рывками разматывала шарф…
Надсадив криком связки, Бобров сидел, слушая, как отщелкивает реле. «Блин, надо ехать в Москву, найти долбанную брошюру про иные власти и нажраться с Ромкой водки».
С этим резюме он уснул уже почти спокойно, и разбудил его сноп света, ударивший из темноты в лобовое стекло – утренний рейс номер один. Сон как рукой сняло. «Надо отсюда сваливать, пока об меня не начали спотыкаться». Бобров пересел за руль и освободил конечную, вывернув по дороге налево. Затем он тормознул подле просеки, где кое-как умылся, выпил кофе и подкрепился ананасами. Это его взбодрило, и он предал себя анафеме за малодушие. Во-первых, надо быть клиническим идиотом, чтобы ночевать чуть не поперек шоссе, даже при работающей аварийке. Во-вторых: что это за чушь – возвращаться в Москву? Искать брошюру? Если ее украли, хоть обыщись.