В лагере для Яхоты построили отдельный барак, в котором он хранил бумаги и разбирал гарнизонные дела. Любой, самый незначительный проступок оценивался им как шпионаж, предательство или дезертирство, с предсказуемым исходом. И еще Яхота присутствовал на расстрелах. Те, кто сталкивался с ним после казней, утверждали, что линзы очков покрывали крохотные брызги крови.
…Слушая этот довольно усредненный ужасник о репрессиях в РККА и обезумевшем от полномочий комиссаре, Бобров тщетно пытался определить, чем он отличается от тысяч и тысяч таких же драм с истекшим сроком годности. Если ты не военный историк, подобные эпизоды пропускаешь мимо ушей, но… Что-то нехарактерное в неспешной и назойливой манере повествования мешало воспринимать его «как обычно». Бобров был слушателем против воли. Ему стало не по себе, когда он представил, как на своей станции дачник с медалью сойдет с поезда, чтобы проделать остаток пути до Комбриговых дач пешком, и на платформе будет стоять высокий лысый человек в военной форме образца тридцатых годов и в очках, мелко забрызганных кровью. Кровь оставалась только на линзах очков, потому что комиссар надевал фартук и маску, а фуражку надвигал вниз козырьком…
- …К тридцать девятому году «чистки» пошли на спад. Рядовой и командный состав гарнизона обновился чуть ли не полностью, лишь Иоаким Яхота по-прежнему занимал свой барак, хотя новое начальство, явно получив соответствующие указания, не допускало политрука к решению служебных вопросов. Яхоте остались считанные дни, и сам он понимал это лучше других. Собственно, необходимость в «чистильщиках», вроде Яхоты, отпала, а ни на что иное они не годились. За Яхотой пришли в сентябре тридцать девятого. Его дом в Комбриговых дачах долго обыскивали, вывезли всю мебель и все вещи. Это существенно! Комиссара Яхоту не просто устранили по ненадобности. За ним было что-то еще…
Старик расстегнул свою сумку на колесах, достал из внутреннего кармана пачку таблеток, выдавил одну и положил ее в рот.
- Желудочные колики, - поморщился он, убирая пачку и застегивая молнию. Бобров вполоборота глянул на толстуху, которая расправилась с беляшами и теперь жевала шоколадный батончик: вот уж кому желудочные колики неведомы. Толстуха громко рыгнула – почему-то керосином. Вот ведь дракониха. – Извините, я отвлекся. – «Мог бы не извиняться», подумал Бобров. – Да, что-то еще. И, для начала, биография его не блистала рабоче-крестьянской чистотой, а звали его по-другому.
- Да неужели? – буркнул Бобров.
- Настоящее имя Яхоты - Густав фон Шварцкапф, он немец, в Россию приехал до революции. Он практиковал оккультизм или имел к нему непосредственное отношение, вращался в сопутствующих кругах и в определенный момент обратил на себя внимание Охранки. Ясновидящих и хиромантов никто не принимал всерьез, но царская контрразведка частым гребнем вычесывала из них иностранных агентов. Особенно интересовались теми, чье ясновидение могло быть вызвано избыточной осведомленностью. Но случай фон Шварцкапфа иной. Он был полностью сосредоточен на своем, если можно так выразиться, «хобби», не пытался наладить связи с информаторами, да и вообще редко бывал в столице, путешествуя по отдаленным районам страны и производя «полевые исследования». После одной из поездок его и вызвали на интервью в Охранку, где ему пришлось ознакомить с результатами своих исследований должностное лицо – как оказалось, собственного куратора.