Понятно, что он мог бы обзавестись дачей в пять раз больше этой, но сейчас было неудобно. Вот если он надумает когда-нибудь бросить службу, тогда дело другое…
Умереть!.. Это была бы такая несправедливость, тем более что на дворе сейчас весна. Солнце горячее так и хлещет в окна и заливает всю комнату, за окном цветет акация, щебечут ласточки.
Конечно, акация, ласточки — все это вздор, но все же он чувствовал весну…
— Сахарное мороженое! — заливался где-то далеко, в глухом переулке, чей-то тенорок.
А в соседнем доме уличные музыканты наигрывали на скрипке и арфе «Ласточку»:
Лапшев заметался на постели, как подстреленный.
— Что с вами? — спросил брандмайор.
— Папочка! — бросилась к нему жена.
— Ничего, — ответил Лапшев глухо.
Он потом повернул голову вбок, как птица, зарылся носом в подушку и тихо заплакал.
Этим обстоятельством воспользовались градоначальник и чиновник и потихоньку улизнули из комнаты. На смену им вошли Иван Иванович Серпухов, пристав смежного участка, и помощник его — Бубенчиков.
Лапшев плакал.
Вчера он был у себя на даче и осматривал ее. Какой восторг там! Все цветет, ликует!
Только что отремонтированный особнячок весь заткан зеленью, с веранды рукой подать к морю.
В прошлом году у него на этой веранде собиралось до двадцати человек, пили чай, обедали, ужинали и играли в «стуколку» и «шмендефер».
Узенькая дорожка, ведущая вниз, к купальне, наново прочищена и присыпана желтым песочком. Эх! Хорошо ранним утром освежиться в холодной морской воде, выпить потом горячего чаю с сливками.
Когда он осматривал дачку, к нему подошел рыбак и предложил свежую скумбрию, отливающую серебром, жирную, толстую. Нанизанная на бечевке, она жила еще и бросалась.
Лапшев страсть как любил скумбрию, особенно поджаренную, с лимоном и уксусом, и он договорился с рыбаком, чтобы тот доставлял ему каждодневно к столу два десятка. И как раз на сегодня был назначен переезд на дачу.
Мебель со вчерашнего дня стояла совершенно упакованной, в ящиках. Утром за нею пришли ломовики, но жена отпустила их. Он слышал, как она сказала им:
— Мы сегодня переезжать не будем.
Слова эти полоснули его, как ножом.
Лапшев перестал плакать, повернул голову и сквозь красноту припухших глаз увидал, как брандмайор переминается с ноги на ногу и собирается бежать по примеру градоначальника и других.
Он горько усмехнулся. Все бежали прочь, отдав дань формальности, бежали из этой обители смерти на сияющую улицу, где пахло весной.
— Уже?!. Удираете?!. — спросил его ехидно Лапшев.
Тот вспыхнул и забормотал:
— Нет! Нет!.. Что вы?!. Хотя мне и надо на освящение, но еще рано!.. Поспею!..
— Ах, освящение!.. — И Лаптеву снова захотелось плакать.
Сегодня, в четыре часа дня, в его околотке освящали Дом трудолюбия, и по сему случаю предстояло торжество и грандиозная выпивка.
Лапшев по долгу службы должен был присутствовать на этом торжестве.
А любил он эти освящения! Там можно было встретить избраннейших и почетнейших людей — городского голову, командующего войсками, архиерея. Ему доставляло громадное удовольствие козырять всем, открывать дверцы экипажа и подсадить мощи ее превосходительства, послушать истинно русские речи командира полка, а главное — хорошенько подзакусить и подвыпить на краю общего стола, у дверей, в тесной компании дьякона, старших певчих и кучки жертвователей-лабазников…
Брандмайору так-таки и удалось улизнуть. В комнате теперь оставались одни Серпухов и Бубенчиков.
Поймав взгляд Лаптева, оба изобразили на своих лицах глубочайшую скорбь. Но он знал, что они притворяются, в особенности Бубенчиков.
Лапшев знал сокровенные думы помощника, ибо думы всех полицейских одинаковы. Бубенчиков думал о том, что сейчас, после десятилетнего томительного ожидания, освободится наконец еще одно место пристава, и, — кто знает? — быть может, он сподобится…
Лапшев читал, как в раскрытой книге, также и в душе долговязого Серпухова. Тот думал о нем: «Удостоился, собачий сын! Сам его превосходительство потрудился, портрет его в „Ведомостях“ напечатан, точно он Скобелев какой; пожалуй, высочайшую телеграмму с соболезнованием получит, а встанет — полицмейстером назначат! Везет!»