Варя насторожилась.
— Довольно ему собак гонять.
— Он не гоняет собак, — вступилась она горячо.
— Ну да все равно!.. Пора подумать о нем. Мне давно нужен помощник. Хочу взять его в колодезь.
— На, выкуси! — И Варя показала кукиш.
Она потом вскочила и крикнула истерически:
— Жди!.. Не отдам тебе я его! Не отдам!
— Чего ты, сатана! — нахмурился Иван.
Варя затопала ногами:
— Не отдам, говорю! Слышишь?! Не для того растила я его!.. Довольно с меня, что колодезь съел отца и брата! Хочешь, чтобы он съел и сына?!
— Такая уж наша судьба!
— Плевать на твою судьбу!
— Дура баба! — стал усовещивать ее Иван. — Мне обязательно нужен помощник. Не те силы у меня нынче… Отдай его! Все равно юнкером не будет!
— Нет, будет! — затопала она опять ногами.
— Когда рак свистнет!
Он плюнул и, хлопнув дверьми, вышел из комнаты.
Целый месяц Варя ни на шаг не отпускала от себя Саньку. Она боялась, как бы муж не отнял его у нее тайком.
— Не дури! — упрашивал Иван.
— И чего ты артачишься! — урезонивали ее окружающие.
На нее наседали со всех сторон — Женя, соседи.
Она боролась, противилась.
Силы наконец стали покидать ее, и она почувствовала, что Саня мало-помалу уходит от нее.
Она в ужасе поглядывала то на окружающих, то на степь, по которой разбросались колодцы.
Эти колодцы напоминали ей могилы. Ей казалось, что степь, жадная, ненасытная, протягивает к ней руки и хочет вырвать у нее Саню.
И она в изнеможении закрывала глаза…
Солнечный день. По степи молча двигается небольшая группа — Иван, Варя и Саня.
В правой руке у Вари — корзина. Она идет, низко нагнув голову, стараясь скрыть слезы.
— Далеко еще до колодца? — спрашивает отца Саня.
Он в новенькой розовой рубашонке; под рубашонкой материнский крест.
Он щурит глаза, и лицо его серьезное, как у взрослого.
— А вот!..
Знакомый колодезь. Знакомый Степан-тяжчик.
Они подошли вплотную.
— Здорово, товарищ. Помощника привел?
— Да!
— В добрый час! Сейчас лезть будешь?
— Сейчас…
Степан приготовил шайку. Иван встал на нее и привлек к себе за руку сына.
Варя рванулась к колодцу, и в глазах ее отразился испуг.
— Осторожно!
— Не бойся! — успокоил ее Иван. — А ты не боишься? — спросил он Саню, который прижался к нему всем телом.
— Н-нет… папа…
— Не смотри вниз, а то голова закружится. Наверх смотри…
Барабан скрипнул. Иван перекрестился и вместе с сыном стал погружаться в бездну.
— Саня, милый, родной! — забилась Варя около, как подстреленная.
— Боюсь! — заплакал вдруг Саня.
— Не бойся, дружок! — Голос Ивана дрогнул.
— Саня! Саня!
Варя обеими руками вцепилась в край колодца и долго безумными глазами смотрела в бездну, которая поглотила ее Саню и вместе с ним ее лучшие мечты и надежды.
С привольных степей
— Да ну, лезь, дурень!
— Чего боишься?!
— Сам просился, два дня не ел, сказывал! — восклицала ранним весенним утром на грязной палубе парохода кучка оборванных дикарей.
Восклицания относились к рослому, лет двадцати трех богатырю парню.
Он стоял ближе всех к люку.
Только что нырнул в трюм старый всклокоченный дикарь, и очередь теперь была за ним, парнем. Надо было спешить, а он стоял, колеблясь, вскидывая растерянные васильковые глаза то на мрачных, подгоняющих дикарей, то на трюм, из которого тянуло прескверным букетом всевозможных эссенций, сырой кожи, вяленой рыбы, просмоленной пеньки и лошадиного помета.
— Да ну лезь, жлоб! — задергали его дикари с возрастающим нетерпением.
— Была не была! Эх, была! — воскликнул парень, выпрямился, молодцевато тряхнул золотой, как налитая рожь, «полькой», повел широкими плечами, на которых лежала холщовая, выпачканная смолой котомка, перекрестил вздувшуюся могучую грудь и решительно занес над люком ногу.
— Легче, не упадь! Держись за лапки! За скобки держись!
Парень мотнул головой и нырнул, неумело, но крепко хватаясь за потертые тысячами рук лапки и ступеньки вертикальной, узкой железной лестницы.
Он лез молча, глядя перед собой и не переводя дыхания. За ним, над головой, следовали два дикаря.
Он слышал, как трутся о лапки их лохмотья, слышал их недовольное ворчание, приправленное отвратительной портовой бранью, и, боясь быть ими настигнутым, полез шибче.
Он миновал первую и вторую палубы, смахивающие своей холодной, удручающей пустотой и мраком на склепы, и совершенно окунулся в трюмную, удушливую атмосферу.