— Кто бить хотел?
— Да эти голоштанники! «Чего, хлеб, — обступили они, — отбивать пришел?! Ах ты, такой-сякой, цинготный!»
Парень возвысил голос:
— Ишь, хлеб отбивать. Да чей он, хлеб-то? Кто его сеял? Кто землю орал, кто хлеб косил, в скирды складывал и молотил?
— Так-так! — закивал одобрительно головой Барин. Ефрем, польщенный его одобрением, слабо улыбнулся и добавил:
— Я что! Косарь! Мне бы только поддержаться малость. Наша степь ведь что скатерть. Ни травы, ни былинушки. Поддержусь и назад домой, марш! Вот крест! Не останусь тут… Ну их… Хлеб отбивать… Ишь!..
Глаза у Барина заблистали.
Он подполз близко к Ефрему и взволнованно спросил:
— Верно говоришь?!
— Верно.
— Так и следует! Поддержись малость и назад! Без оглядки! Не то пропадешь в городе. Смолотит. Мужику не след бросать земли.
— Не след? — удивился Ефрем. — А если земли мало?
— Старая песня! — нахмурился Барин. — Знаем вас. Сам помещиком был.
— Ты? — удивился Ефрем.
— Я!.. Чего буркалы выпучил?! У меня полторы тысячи десятин чернозему было да завод конский. Ну, да это не твое дело… Ты говоришь, земли мало? Зато земли у помещика. Работай ему и жить будешь.
Парень усмехнулся и спросил:
— За пятишницу, что ли?
— А пятишницы мало? — вспылил Барин.
— Мало, себе дороже стоит!
— Четвертную, стало быть, вам?
— Коли ваша милость! — чуть слышно засмеялся парень и показал крепкие, белые зубы.
— Дурак!
— Чего ругаешься? — заметил сквозь смех Ефрем. — Мы с тобой теперь равные.
— Равные, равные! — передразнил Барин. — Ах вы! Сироты казанские! Все жалуетесь — тяжело. А помещику не тяжело!? Ну, да бог с тобой!.. Что это у тебя?! — спросил он после усталым и примиренным голосом и указал на его котомку.
— Тальянка.
— Сыграй.
Парень потянулся к котомке, вынул тальянку и заиграл монотонный, но бойкий тульский мотив.
Звуки горохом рассыпались по всему трюму.
— Пой, — сказал Барин.
Ефрем кивнул головой и запел:
— Стой! — воскликнул возбужденно Барин. — Я петь буду.
Ефрем замолчал, а Барин затянул:
Барин пел, и на глазах у него наворачивались слезы.
— Довольно, будет! — Он глухо зарыдал.
Парень отложил тальянку и спросил:
— Что ты?
— Ничего, вспомнил!.. Эх! Любил я эти песни! Сядешь, бывало, вечером на краю усадьбы. У ног твоих дорога винтом. Справа — деревня. Небо звездное, и кругом — тихо-тихо. Только из деревни плывут звуки. Пиликает на тальянке Митька — сын старосты, а Саша — дочь Прохора, прикладчица на всю деревню, — подпевает. Слушаешь, слушаешь, и на душе так хорошо, так покойно. Век бы слушал эту тальянку и Сашу… А хорошо, брат Ефрем, на деревне?!
— Ха-арошо! Что говорить! Только… — Ефрем вздохнул и мечтательно уставился перед собой в глубь трюма…
Несколько минут оба молчали.
Вдруг Ефрем почувствовал на своем плече руку Барина.
Он повернулся.
Глаза у Барина больше не слезились, и он тепло улыбался.
— Знаешь?! — воскликнул весело Барин.
— Что?!
— Кто старое помянет, глаз вон! Поцелуемся!
— Это можно! — улыбнулся Волк.
И они трижды и звучно поцеловались.
— Дай теперь слово, что пойдешь назад в деревню, — сказал Барин. — А то смолотит, право, смолотит. Тут у нас недолго. Помни!
— Помню, помню!
Ефрем хотел еще что-то сказать, но насторожился.
— Тсс!.. Это что шумит?
— Вода… Мы с тобой, брат, на пять аршин в воде сидим.
Ефрем посмотрел на Барина с недоверием.
— Не веришь?
— Н-не!
— А вот проткну борт, и нас затопит! — пошутил он.
— Нет, нет! — Ефрем побледнел и стремительно схватил его за руку.
— Трусишь?
Ефрем впрямь трусил.
Он поминутно вздрагивал и озирался, обуреваемый злым, щемящим предчувствием.
Холодный и пустынный трюм стал пугать его, и, наклонившись к Барину, он чуть слышно вымолвил:
— А страшно здесь! Ух, страшно! Как в могиле…
— Так и есть, могила, — подтвердил Барин. — Безымянная. Много здесь нашего брата легло. Прошлой неделей тут одного лесника насмерть задавило.