В задней части клуба серьезный мужчина в деловом костюме вздрогнул и прикрыл рукой глаза. Он работал в звукозаписывающей компании и пришел сюда в поисках таланта, который можно было бы продать, а не для того, чтобы разрушать музыкой свои чувства. Но голос певца воскресил в его памяти тихую нежную колыбельную, которую мать пела ему много лет назад. Его мать умерла в дорожной аварии, быстрой и некрасивой смертью, когда ему было пятнадцать. Воспоминание было почти невыносимым.
Мужчина снова вздрогнул, потом застыл, прижав руку к груди. Он почувствовал, как его сердце пропустило удар. Он начал подниматься со смутной мыслью найти телефон, найти доктора, попросить кого-нибудь, кого угодно, о помощи. Резкая боль бросила его обратно на стул. Он хотел ослабить ворот рубашки, но когда поднял руку, в его сердце вонзилась стрела.
Последним, что он увидел, был певец, смущенно смотрящий на заднюю часть клуба, и потом, когда люди поняли, что происходит, и бросились на помощь, наклонивший голову будто бы от стыда.
Она была хорошенькой девочкой, хоть и очень бледной. Ее блестящие черные волосы были завязаны в два хвостика, а в руках она держала побитый металлический бумбокс. Шнур наушников выходил из бумбокса, шел вверх к ее плечу и исчезал под правым хвостиком.
Девочка стояла на крыше серого каменного офисного здания и смотрела вниз, на машины, с ревом несущиеся по грязной улицам, на людей, снующих одиннадцатью этажами ниже. Она представила, что находится среди этих людей, чувствует запах их тел, их горячее несвежее дыхание. Она надеялась, что приземлится на одного из них.
Все происходило не так, как должно было. В мультиках и телевизионных шоу внизу всегда собиралась толпа, половина людей пыталась отговорить человека, а другая кричала: «Прыгай!». Никто даже не заметил, что она стоит на краю крыши. Никто не увидит, как она прыгнет.
Порыв ветра испугал ее, и она переступила с ноги на ногу, чтобы удержать равновесие. Она пока что даже не была уверена, хватит ли у нее смелости прыгнуть. И она точно не хотела, чтобы ее столкнули. Она нажала клавишу на плеере. Запись начала проигрываться, шипя тишиной ей в ухо, а затем голову заполнил голос. Ее группа, ее вокалист, ее любовь — единственный человек, которого она любила. Ни одно из написанных ею стихотворений не выражало ее страданий лучше, чем тьма и боль в его голосе. Ему была ведома та же боль, думала она — не сильнее ее собственной, ничто не может быть сильнее ее собственной боли, но он знал. Он понимал. Об этом ей сказала мучительная красота его пения. Да, он понимал. Если бы она умерла, то умерла бы ради него. Она была рада, что написала ему ту записку.
Теперь музыка захватила ее тело целиком. Она могла бы поднять ее над краем крыши. Если ей суждено жить, она унесет ее прочь. Она полетит. Если не суждено — она упадет.
Теперь его голос заполнил весь мир. «В огне — в сердце огня — я чист», — завывал он. Голос поднимался на слове «чист».
Она прыгнула. Голос следовал за ней. Бумбокс разбился, когда она ударилась о тротуар.
1974
— Я не хочу, — сказал он. Протест получился нерешительным.
— Нет, хочешь. Ты говоришь «нет», но я слышу, что ты на самом деле имеешь в виду. Ты имеешь в виду «да», — сказал ему Киллнер. Киллнер был менеджером группы, и он ненавидел его голос. Неприятно сухой и тонкий, как бумага, он входил в уши и скользил вокруг, пока ты не терял ход своих мыслей и, в конце концов, не соглашался на что угодно, чего от тебя хотел Киллнер.
Киллнер продолжал говорить. Он убрал трубку от уха и смотрел на нее, слегка улыбаясь неразборчивому жужжанию слов. Потом снова поднес ее к уху.
— К тому же, ты не единственный участник в этой группе, — говорил Киллнер. — Я уже побеседовал с Пи Джеем, Тоби и Маком. Они все хотят этого. А ты ненормальный, раз упускаешь шанс. За последние шесть месяцев ты не сделал ничего — ни единой записи, ни одного выступления. Хочешь, чтобы все о тебе забыли?
— Да.
— Что ж, отлично. Ты знаешь, что эта группа — ничто без твоего голоса. Хочешь всех подвести? Своих фанатов? Пи Джея, Тоби и Мака?
— Послушай, — ответил он Киллнеру, — пение — моя жизнь. Я пою для себя каждый день, и ни за что не прекращу. Я люблю это больше всего на свете. Но я уже говорил тебе, что больше не хочу делать записей, и особенно не хочу давать концерты. Всякий раз что-то случается. Помнишь парня, который умер на нашем первом выступлении?
— У него были проблемы с сердцем.
— Да. А как насчет людей, которые погибали в автокатастрофах, возвращаясь домой после наших концертов? Как насчет девушки, которая пыталась зарезать своего любовника ножом на парковке после шоу? А тот парень, который начал кричать на нашем последнем концерте? За ним приехали ребята, Киллнер. Ребята в белых халатах. Я думал, такое бывает только в развлекательных журналах. Они увезли его в больницу. Потом я слышал, что три дня он говорил лишь «его глаза». Его глаза. Считается, что он имел в виду мои глаза, Киллнер. В ту ночь я был в черном балахоне, а мои глаза были обведены зеленой краской дейгло. Казалось, что они светятся. Как насчет всего этого?