Девушка, моложе Лии, почти ребенок, полупогребенная и полуразложившаяся в грязи и пепле. Лица почти не осталось. Я увидел зубы, сияющие в пыли, как рассыпанные кусочки слоновой кости. По очертаниям скул ей не больше 16. Я задумался, а зачем она вообще пришла с уже созревшим животом? Срок слишком большой, чтобы выжить во время аборта.
Я не мог идти вперед. Не мог пройти этот ряд с механизмом, даже чтобы найти Лию. Я даже не мог повернуться к нему спиной. Стоял над останками девушки, а он бесконечностью уходил вдаль. Неподвижно висело время, не потревоженное ни мной, ни Лией, ни кем бы то ни было в городе. Казалось невероятным, что всего в нескольких милях отсюда ходили поезда, наркотики переходили из рук в руки, неистовая вечеринка продолжалась, словно время бесконечно.
Завороженный тайным эхо, очень близко от себя я услышал стук каблуков.
— Лия! — позвал я, не уверенный, хочу ли я ее спасти, или быть спасенным ею, — Лиииияяяя….
Когда она появилась в конце комнаты, я больше не стеснялся нотки мольбы в своем голосе. Слезы и потекший макияж. Кровь на расцарапанных коленках запеклась, приклеивая чулки к ногам. На ее лице отразилось облегчение, и она побежала ко мне, вытянув руки, словно в мольбе. В этот момент Клив бы к ней не прикоснулся и не поцеловал. Мы могли бы пойти домой вместе, могли бы заснуть в объятиях. Я бы положил голову на ее растущий живот и обрел душевное спокойствие.
Затем механизм ожил.
Он уже долгое время не использовался, достаточно долго, ведь упавшая девушка разложилась почти до костей. В воздух поднялась пыль, густая, как взбитые сливки. Я смутно увидел, как первый крюк поднял Лию, и она будто поплыла в воздухе, взмахнув руками. Я безмолвно стоял несколько минут, не понимая, что произошло. Даже когда ее кровь полилась мне на лицо и вытянутые руки. Туфля на высоком каблуке упала передо мной, в дюйме от головы. Я смотрел наверх, в кружащуюся в облачках пыли подвешенную фигуру, похожую на ангела в черном кружеве. Когда пыль осела, Лия обмякла. Голова свешена, волосы — яркое знамя в сумраке комнаты. Крюк вонзился в спину и вышел через живот, но ее лицо оставалось невероятно спокойным. Я тоже был спокоен. Абсолютное спокойствие, словно равновесие частиц. Стоило ли мне бояться? Возможно. Но я знал, что если бы я подошел к одному из механизмов и тронул его, ничего бы со мной не случилось. Я им не нужен.
Металлический крюк был окроплен кровью. На его конце — кусок сырого мяса, темнее, чем вся остальная плоть, и более твердый на вид. Просто кусок мяса, который жил, дышал и сосал кровь.
Больше я не думал, что знаю что-то о любви.
Теперь я знал ее суть.
Я старался описать случившееся Кливу как можно точнее, и попросил нарисовать это для меня. Уловив суть, он выразил ее в любимых акварельных тонах — нежная серость пыли, знамя волос такое насыщенно-красное, что режет глаза. Он поставит картину в раму, и мы повесим ее на стену.
Работы Клива стали модными среди посетителей галереи, и он начал выставляться в центре города, а там меньше пяти тысяч за картину не платят. В «Blue Shell» мы стали работать на пол ставки. Когда у нас свободный вечер, мы добиваем последнюю упаковку «Dixie» и слушаем Сару Вон, Мингуса или Роберта Джонсона, а когда музыка замолкает, мы сидим и смотрим друг на друга, и тысячи секретов проносятся перед нашими глазами.
Я ненавижу смотреть в зеркало. Ненавижу замечать признаки старения. Ненавижу обвисшую кожу на шее и мешки под глазами. Но я знаю, как выглядели бы сейчас глаза Лии.
Иногда мы говорим о магии.
В жестоком древнем городе-миллионнике может развиваться магия.
Древность по американским стандартам не так уж стара. 200–300 лет максимум. Но я думаю о Новом Орлеане, городе, увязнувшем во времени, где вся религия развилась меньше чем за два столетия, и состряпана она из пыли с гаитянского кладбища, амулета из африканского кустарника, мерного стаканчика вина причастия и болотистых миазмов. Магия происходит там, где ей вздумается.
В большом переполненном городе каждый может создать собственную магию. Намеренно или нет. Магию, способную воплотить желания, место которым — в глубочайших недрах души. Этим желаниям нужно выдерживать отчаянные вытеснения, чтобы изо дня в день бороться за свое существование. И за отчаяньем, за жаждой хлеба или любви, за секретом искрящейся радости всего этого безумия, за всеми этими вещами может родиться что-то новое. Что-то, сотворенное дурными снами и потерянной любовью. Что-то, чьими агентами могут стать заброшенные места, забытые и ненужные вещи.
Устаревшая техника, ржавые зубцы… и стальные крюки, такие острые и блестящие. Машины заброшенного времени.