Так прошёл день, будто бы во сне, будто в стихотворении закончилась очередная строфа. Солнечное пятно опустилось на пол, и окровавленные осколки засверкали в его лучах. Джек посмотрел на собственное отражение в щёках Жаклин и подумал: теперь я понял, что она имела в виду, когда говорила о последней лодке в последнем порту.
Сгущались сумерки, и комнату наполнили тени.
«Но всё растёт узор немой,
И часто, в тихий час ночной,
За колесницей гробовой
Толпа тянулась в Камелот.
Когда же, лунных снов полна,
Чета влюблённых шла, нежна,
«О, я от призраков — больна!»
Печалилась Шалот».
В полночь в квартиру Джека ворвался Пуни Пуни. Войдя в спальню, он сделал три шага и остановился.
— О, мистер Погреб-по-немецки, — вырвалось у него. Он зажал рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос, хотя никто не услышал бы его. — О, мистер Погреб-по-немецки…
Он завернул тело Джека в разноцветный плед, который лежал на кровати, и вынес его на улицу. Погрузив его в багажник своего старенького коричневого «Камикадзе», он повёз его к причалу. Ночь выдалась безоблачная, звезды сияли в небе так ярко, что трудно было различить, где заканчиваются огни города и начинается небо.
У одного из пирсов он нашёл заброшенную прохудившуюся лодку. Он положил в неё Джека на спину, так, чтобы взгляд его глаз был направлен на созвездие Кассиопеи. Затем отвязал лодку, столкнул её в воду, и она, кружась, отчалила от берега. Вокруг сверкали огни Камелота: красные, жёлтые, зелёные…
Выпрямившись и засунув руки в карманы, Пуни Пуни провожал лодку взглядом.
— Человек не должен стремиться исчезнуть во тьме, мистер Погреб-по-немецки. Тьма заключена лишь в запертом шкафу.
Ночью был отлив, и лодку занесло прямо под мост Золотые Ворота.
Когда начался прилив, с другой стороны реки показалась ещё одна лодка, в которой на постели из засохших и потемневших хризантем лежала обнажённая женщина в солнечных очках. Две лодки соприкоснулись бортами, издав глухой звук, будто столкнулись два гроба, и течение понесло их вдаль; носы лодок будто склеились, казалось, что по реке плывут не две лодки, а одна. Одна лодка — и её зеркальное отражение.
Перевод: Анна Домнина
Анка
Graham Masterton, «Anka», 2011
— Это всё? — спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свёрнутым одеялом в руках.
— Вот последний, — ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трёхлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и чёрными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.
— Слава богу, — сказала Грейс. — Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.
Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковёр, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.
— Сколько же детей здесь настрадалось! — сказала Кася. — Сколько мучений, сколько печали!
— Ладно, — сказала Грейс, — пора выезжать. Нам ещё долго добираться до Вроцлава.
— Твой муж приезжает сегодня вечером?
— Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезёт с собой Дэйзи.
— О, тебе, наверное, не терпится её увидеть!
Грейс с улыбкой прошептала:
— Да.
Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.
Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твёрдо решила их спасти.
Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.
В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приёме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.
Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.