— Думаю, ты скажешь, с психотерапевтом.
— Угу. Тебе нужно поговорить с Элис-счетоводом.
— Элис? Та чудила с белыми волосами и вся в браслетах?
— Ну да, она. Вообще-то, она довольно занятная леди. Как-то я долго с ней болтал на одном из общефирменных уикэндов. Кажется, это было где-то у Хейлшема. Во всяком случае, Элис истово верит в «крабускулярную автоматизацию», вроде бы так она это называла
— Что? Крабускулярную? Это там всякие крабы, омары, точно?
— Ну, не знаю, но что-то типа того. Это значит, что, когда наступает темнота, вещи оживают. Она искренне в это верит. Полагаю, это вроде твоего халата. Одна из вещей, про которые она мне рассказывала, — кресло, оживающее, когда кто-нибудь в нём засыпал, и сжимающее его так сильно, что раздавливало грудную клетку. Прошла целая вечность, прежде чем кто-то разобрался, что же убило всех этих людей. Элис говорила, что это творится в темноте. Настоящей тьме. Она изменяет вещи.
Дэвид упёрся взглядом в Руфуса.
— Ты ведь не прикалываешься, а?
— Да зачем мне?
— Я ведь тебя знаю. Всегда всех разыгрываешь. Не хотелось бы подойти к этой Элис и рассказать ей о моём халате, чтобы она посчитала меня каким-то придурком.
— Нет, чувак, — отнекивался Руфус. — Вот те крест. Я тебе обещаю. Не буду говорить, что она не чокнутая, но, по-моему, ты свихнулся не больше неё, поэтому сомневаюсь, что Элис это заметит.
Они встретились на обеденном перерыве, в ближайшем «Пицца Хатте», который оказался почти пустым, не считая двух упитанных малолетних матерей и их вопящих отпрысков. Дэвид заказал пиццу пепперони и пиво, а Элис ограничилась салатом из зелени и чашкой чёрного чая.
Заведя с ней разговор, Дэвид понял, что Элис куда менее чудная, чем он представлял. У неё была короткая и строгая, серебристо-белая причёска, и Дэвид считал, что она средних лет, но теперь увидел, что волосы обесцвечены и мелированы, так что ей не больше тридцати одного — тридцати двух. У Элис было острое кошачье личико и сочетающиеся с ним зелёные глаза, она носила обтягивающую чёрную футболку и, как минимум, по полдюжины затейливых серебряных браслетов на каждом запястье.
— Ну, и что же сказал Руфус, услышав от тебя такое? — спросила она, держа обеими руками чашку с чаем и дуя на неё.
— На самом деле он держался довольно хорошо, хотя, вообще-то, мог бы и обхохотаться. Большинство остальных из группы так и поступили бы.
— У Руфуса тоже есть своя история, — сообщила Элис. Дэвид вздёрнул бровь, ожидая услышать рассказ об этом, но она явно не собиралась развивать эту тему.
— Ты слыхал слово «ветошь»? — спросила она.
— Конечно.
— Большинство людей считают, что это значит нечто дрянное. Ну, знаешь, что-то второсортное. Но это слово также означает шерстяную пряжу, изготовленную из ношеной одежды. Старые куртки и свитера режут в клочья, а затем прядут заново, добавив чуточку новой шерсти. Большую часть новой одежды изготавливают так.
— Нет, этого я не знал, — заметил Дэвид.
— В викторианские времена эти парни бродили по улицам, звонили в колокольчики и собирали старую одежду. Их звали «ветошниками». В наши дни этим занимаются в основном литовцы, которые утаскивают все мешки с одеждой, отданной на благотворительность. Они везут эти мешки обратно в Литву, перерабатывают в новую одежду, а затем опять продают нам.
— Что-то я не вполне понимаю, куда ты клонишь.
Элис отхлебнула чаю, а затем продолжила:
— Бывает, эта самая ношеная одежда принадлежала кому-то, весьма жестокому. Бывало, что и убийцам. А одежда перенимает характерные особенности своего владельца. Знаешь, как будто примерять чужой пиджак. Появляется чувство, будто ты — это он.
— И что ты пытаешься до меня донести? В моём халате могла оказаться шерсть, когда-то входившая в одежду какого-нибудь убийцы?
— Вот именно, — кивнула Элис.
— Но это было не так, как если бы я его надел и я же убил своих родителей. Халат ожил. Халат совершил это сам по себе!
Внезапно Дэвид осознал, что слишком громко разговаривает, а две малолетних матери таращатся на него во все глаза.
Он сбавил тон и спросил:
— Как это он ожил сам по себе? Я хочу сказать, как такое вообще возможно?
— По-научному такое называется «крепускулярная анимация», — отвечала Элис. — Это значит, что, когда темнота сгущается, то неодушевлённые предметы как бы оживают. Большинство людей не понимают, что тьма — не просто отсутствие света. Тьма — сама по себе стихия, и она ищет другую тьму, чтобы напитаться. Той ночью, когда у тебя выключили свет, тьма в твоей комнате обнаружила тьму, укрывшуюся в халате, ещё больше напитала её своей тёмной энергией и вызвала к жизни.