— Вера, — произнёс он. — Моя чудесная малышка.
Мартин слышал его голос достаточно отчётливо, хоть он исходил не изо рта, а с записи в его кабинете.
— Мы думали, что ты исчезла, милая, но ты снова с нами, живая и здоровая.
— Мартин, убери его! — закричала Серена, скидывая одеяло и выбираясь из кровати. — Не давай ему дотронуться до неё!
Мартин схватил Винсента Грейлинга за плечи и попытался отвернуть его от колыбели, но его ударило током и отбросило к стене. Мартин подался вперёд, ухватив Винсента Грейлинга за рукав, но второй удар током скрутил ему мышцы в ноге, и он рухнул на колени.
Винсент Грейлинг добрался до Сильвии.
— Иди к папочке, милая. Я уже и не мечтал тебя увидеть.
Но он был не так быстр. Серена подлетела и выхватила Сильвию из колыбели, прежде чем он успел хотя бы снять одеяло. Затем она побежала к двери, задыхаясь.
— Мартин! Помоги мне! Останови его!
Пока Винсенг Гре йлинг кадр за кадром мелькал мимо него, Мартин зашёл сбоку и попытался свалить его, ухватившись за лодыжку, но снова получил сильный электрический удар.
Серена выбежала на площадку с зажатой в руках Сильвией. Движущееся изображение Винсента Грейлинга гналось за ней в трёх-четырёх футах позади, а в это время запись в кабинете издавала жуткий вой, словно Винсенг Грейлинг нарочно пытался запугать её.
Мартин добежал до двери спальни, когда Серена начала сбегать вниз по лестнице. Винсент Грейлинг уже почти дотянулся до её ночной рубашки.
— Серена! — закричал Мартин. — Осторожней на лестнице!
Он не знал, слышала ли она его или нет, но она продолжала быстро сбегать вниз. На трети пути лестница с треском и скрежетом подломилась под её ногами, а затем с шумом обвалилась — подступени раскололись, а ступени стали отрываться от стены одна за другой.
Серена рухнула в пространство под ступенями, всё ещё прижимая к себе Сильвию. Она не кричала. Не издала ни звука. В своей ночной рубашке она походила на падающего ангела, пока её не пронзила обрезанная газовая труба, торчащая вертикально из пола подвала. Она резко остановилась: её руки и ноги взметнулись вверх, и кровь хлынула из её рта. Она уронила Сильвию куда-то в темноту, и Сильвия тоже не издала ни звука, — по крайней мере, Мартин ничего не услышал.
Фигура Винсента Грейлинга развернулась и уставилась на него белыми глазами-негативами. Мартин чувствовал, что тот хочет что-то сказать. Ему показалось, что он услышал какой-то мучительный хрип. Но затем запись в кабинете внезапно кончилась, Винсент Грейлинг растворился, и Мартин услышал лишь хссс-клик! хссс-клик! хссс-клик!
Дрожа от потрясения, он спустился через лестницу в подвал, цепляясь за перила. Он посмотрел на Серену — она несомненно была мертва. Её босые ступни весели в десяти дюймах от пола. Спереди на ночной рубашке растеклось кровавое пятно, а бледно-голубые глаза уставились в пустоту.
Он нашёл Сильвию в картонной коробке, набитой запасными электрическими вилками и адаптерами. Её глаза тоже были открыты и тоже смотрели в пустоту.
Лишь через три недели после похорон Мартин нашёл в себе силы вернуться в кабинет и снять пластинку «Дитя» с вертушки. Он сел за стол, держа её обеими руками, и у него возникло непреодолимое желание сгибать её вперёд и назад, пока она не треснет посередине.
Но ему было необходимо понять, почему призрак Винсента Грейлинга появился в тот вечер и почему он был убеждён, что Сильвия — это Вера. Вера, без сомнений, прожила до шести лет. Она не была новорожденной.
Он снова вытащил записную книжку Винсента Грейлинга и начал читать. Постепенно, расшифровывая неразборчивый почерк, он стал осознавать, что же произошло, и почему Винсент Грейлинг был более великим нейробиологом, чем любой из его коллег мог себе представить. Более великим, чем Маркс, Цитович, Паттерсон или Гейдель.
Винсент Грейлинг выяснил, как стимулировать свои собственные чувства с помощью звука, чтобы разные шумы могли заставить его видеть, слышать и пробовать на вкус вещи, которых не существовало на самом деле. Когда кто-то говорил «синий», он не только мог почувствовать вкус чернил в своём рту, но и увидеть бутылочку с чернилами, дотронуться до неё или даже разлить чернила, а наблюдатель при этом не увидел бы ни следа. Он не только мог видеть Веру, когда проигрывал звуки, стимулирующие мысли о Вере, — он мог держать её, целовать её и разговаривать с ней. Для него, только для него, она становилась настоящей.