Почти час он жрал, блевал и захлёбывался в крови. Когда он закончил, его окружали стаи мух. Лишь однажды телёнок вздрогнул. Эрик поцеловал его окровавленный анус из которого вязко сочилось его собственное семя. Он вознёс молитву о том, что все было ужасно и все было восхитительно. О превосходстве одной жизни над другой.
Небо в отдалении стало очень тёмным, гранитно-чёрным, послышались раскаты грома. По полю пронёсся порыв тёплого ветра, как предчувствие скорой смерти.
Закончив школу, Эрик нашёл работу в цветоделительной компании на юго-востоке Лондона, в Льюишэме. Он жил в квартире над закрываемым гаражом, всего в нескольких остановках от места работы. Сейчас Эрик был высоким; высоким и длинноногим; со странной, плавной походкой, которая может быть лишь у мужчины который никогда не встречался с женщинами, потому что ни одна женщина не угонится за ним. Он носил очки в черепаховой оправе, а волосы были острижены так коротко, что всегда торчали на макушке, как у какаду.
На работе Эрик сидел склонив голову за чертёжной доской, закрашивая дефекты цветоделения; его нос был так близко к целлулоидной плёнке фильма, что отражался в её черноте. Эрик почти ни с кем не разговаривал. Он приносил с собой термос из-под Овалтина,[29] но за обедом его никто никогда не видел. Недавно устроившаяся на работу Дебора Гиббс находила его одиноким, странным и довольно привлекательным. «В нём есть нечто байроническое», говорила она, и Кевин из отдела печатных форм хотел знать, не заигрывания ли это.
Каждый вечер после работы Эрик стоял на углу и ждал автобус, который отвезёт его домой. Он сядет на трёхместном сиденье на нижнем этаже,[30] а его бедро будет плотно прижиматься к бедру какой-нибудь едущей домой машинистки, или полной индианки в ярком платье и с сумками полными покупок на коленях. Ему нравилось чувствовать их тепло. Ему нравилось чувствовать их жизнь. Летом бывали безветренные дни, когда его нога была плотно прижата к женщине рядом с ним, и Эрик мог наклониться и откусить кусок её живой плоти.
В небе висел жёлтый значок заходящего солнца. В доме, когда он возвращался, почти всегда было безлюдно. Иногда мистер Бристоу чинил свой старенький «Стандарт 12», но обычно лишь эхо шагов Эрика, звон ключей, и ничего больше. Лишь отдалённый рассеянный шум пригородного Лондона.
Он поднимется по металлической пожарной лестнице и войдёт в квартиру. Небольшая кухня с деревянной сушилкой для посуды и постоянно капающим краном. Свернувшийся календарь за 1961 год, с видами Озёрного Края. Эрик принюхается, посвистит, включит электрический чайник. Потом пройдёт в гостиную, где в это время дня всегда темно и пахнет сыростью.
Он включит черно-белый телевизор, но убавит звук. На телевидении никто никогда не говорил ничего, что могло бы хоть немного заинтересовать Эрика. Все новости были о президенте Кеннеди, или о мистере К. и смерти, да ещё поп-музыка, в которой он не разбирался. Он слышал её днями напролёт. Она звучала из радиоприёмника на работе, но Эрик просто не понимал её. Это бесконечное надоедливое «бам», «бам» от которого начиналась головная боль. Он ощущал себя узником какого-то примитивного племени, которое даже не осознавало, что земля не плоская.
Единственная программа, которая Эрику нравилась, это «Полчаса с Хэнкоком», хотя она ни разу его не рассмешила. Ему нравились шутки вроде: «Наверное, моя мать была плохим поваром, но, по крайней мере, её подливка шевелилась.»
В спальне — незастеленная кровать. Вокруг неё — сотни приколотых к стенам рисунков. Анатомические наброски насекомых, крыс, собак и лошадей. Эскизы мокриц, эскизы голубей. Подробные карандашные зарисовки всего, что Эрик когда-либо ел. Каталог живых блюд Эрика: каждый рисунок подписан и датирован. Каждый как подтверждение легенды: ты — то, что ты ешь.
Под кроватью, в большой серой папке хранились другие рисунки. Особенные рисунки, которые не должна увидеть домовладелица, если ей вздумается зайти в квартиру когда он будет на работе.
На них было нарисовано то, что Эрик никогда не ел, но хотел бы попробовать. Новорождённые младенцы, едва появившиеся из матерей, всё ещё тёплые и парящие, как приношение из священной печи. Последы: Эрик всё отдал бы за возможность съесть плаценту, зарываясь лицом в горячий едкий хрящ. Мужские лица; детские бедра. Ломти женских грудей. Эрик тщательно зарисовывал их во всех деталях, старательно растушёвывая пока ребро его ладони не становилось серебристо-чёрным от стёртого графита.