Послушные воле тридцати музыкантов, мы танцевали и танцевали, но когда звезды стали блекнуть и уже встретивший рассвет ветер начал раздувать длинное платье ночи, Саранура, принцесса с севера, позвала меня в сад.
В саду темные деревья еще наполняли благоуханием ночь и укрывали ее тайны от близящегося утра. Медленно шли мы по дорожке, а над нашими головами плыла победная, триумфальная музыка темноликих музыкантов, явившихся из неведомых краев, о которых не слыхали даже те, кто хорошо знал Страну Грёз. И всего раз — совсем робко — прозвучал среди листвы голос птицы толулу, ибо шумный ночной праздник напугал ее, и она молчала. Лишь несколько секунд она пела где-то в дальней роще, да и то только потому, что в этот момент музыканты отдыхали, а наши босые ноги ступали совершенно бесшумно; всего несколько мгновений слышали мы птицу, которую однажды увидел во сне наш соловей — увидел и научил грезить о ней своих потомков. И Саранура сказала, что птицу толулу называют здесь Сестрой Песни; что же касалось черноволосых музыкантов, которые к этому времени снова взялись за свои инструменты, то, как объяснила принцесса, у них не было имени, ибо никто не знал, ни откуда они пришли, ни к какому племени принадлежат.
Внезапно в темноте совсем рядом кто-то запел, подыгрывая себе на каком-то струнном инструменте, — запел о Сингани и о его битве с чудовищем. Вскоре мы увидели и самого певца, который сидел на земле и пел ночи о могучем и стремительном ударе копьем, достигшем трепещущего сердца того, кто разрушил Педондарис; и, ненадолго остановившись напротив него, мы спросили, кто же видел эту удивительную схватку, и он ответил: никто, кроме Сингани и того, чей бивень погубил Педондарис, но этот последний теперь мертв. Тогда мы спросили певца, не Сингани ли поведал ему о поединке, но он ответил — нет, этот гордый охотник не сказал бы ни слова о своей победе, и поэтому отныне его подвиг принадлежит поэтам, навсегда сделавшись источником, из которого они черпают свое вдохновение; и, сказав так, певец ударил по струнам, и песня полилась вновь.
Когда длинные ожерелья из жемчужин, что обвивали шею Сарануры, засветились и засияли, я понял, что рассвет близок и что незабываемая ночь почти прошла. Вскоре мы оставили сад и отправились к краю пропасти, чтобы полюбоваться, как свет восходящего солнца играет на утесе из аметиста, и сначала он озарил красоту Сарануры, и только потом осветил мир, вспыхнув на аметистовых склонах столь ярко, что на них стало больно смотреть. И, отвернувшись, мы увидели, как на костяной мост снова поднялись мастера, чтобы вырезать в бивне дорогу и вытачивать балюстраду со столбиками в виде прекрасных человеческих фигур. Те, кто накануне напился бака, тоже начали просыпаться и открывать глаза, ослепленные блеском аметистовых откосов внизу. И волшебные королевства музыки, что всю ночь напролет создавали своими дивными аккордами темноликие музыканты, в одночасье исчезли, побежденные вернувшейся в эти края древней тишиной, которая царила над миром еще до появления богов, а сами музыканты завернулись в плащи, спрятали под ними свои удивительные инструменты и ушли, растворились в бескрайних просторах равнин, и никто не осмелился спросить у них, ни куда они идут, ни где живут, ни какому богу поклоняются. Танцы давно закончились, королевы разъехались, а из дверей дворцовой кухни вышла девушка-рабыня и, — как она делала уже много раз, — высыпала в бездну полную корзину сапфиров. И прекрасная Саранура сказала, что великие царицы и королевы никогда не надевают одни и те же сапфиры больше одного раза и что каждый день около полудня с гор приходит торговец, который продает новые камни для грядущего вечера. Но мне все же казалось, что за бессмысленным швырянием в пропасть драгоценных сапфиров стоит отнюдь не простое расточительство, а нечто иное, ибо обитали в этой пропасти два золотых дракона, о которых не было известно почти ничего. И тогда я подумал (и думаю так до сих пор), что Сингани хотя и был превосходным охотником на слонов, из бивней которых он выстроил свой дворец, хорошо знал и даже боялся живущих в пропасти драконов, и, похоже, дорожил этими бесценными камнями куда меньше, чем своими прекрасными королевами. И еще я подумал, что могучий охотник, которому столь многие земли и страны приносили обильные подати из страха перед его ужасным копьем, сам платил дань золотым драконам. Были ли у этих драконов крылья или нет — я не видел; не знал я и того, способны ли эти крылья, если они все-таки есть, поднять из бездны столь большую массу чистого золота, и так же неведомы были мне тайные тропы и пути, коими драконы могли бы выбраться из своей пропасти. Наконец, я совершенно не представлял, зачем драконам могут понадобиться сапфиры — или королевы, и все же мне не верилось, что драгоценные камни бросают в пропасть просто так и что только пустой каприз или причуда человека, которому нечего и некого бояться, послужили причиной того, что каждое утро огромные сапфиры сыплются вниз, сверкая и искрясь в свете первых солнечных лучей.