На этот раз я зашел в нужный дом. Он стал совсем другим и больше походил на одну из хижин, какие можно видеть на равнинах Солсбери, чем на магазин в центре Лондона, однако я знал, что не ошибся, ибо внимательно считал дома, начиная с самого крайнего — а Проходная улица по-прежнему представляла собой правильный ряд домов и амбаров, хотя и мостовая, и тротуары, и самый город вокруг исчезли.
Это по-прежнему была лавка. Правда, она отличалась от той лавки, которую я знал, однако здесь, тем не менее, что-то продавалось: на дощатом столе, служившем прилавком, я увидел пастушеские посохи с крюком на конце, кое-какие продукты и грубые топоры, а за прилавком — закутанного в шкуры человека с длинными спутанными волосами. Заговаривать с ним я не стал, ибо не знал его языка, а он пробурчал себе под нос несколько слов, которые показались мне набором совершенно бессмысленных слогов. Я не имел ни малейшего представления, что они могут означать, но когда продавец посмотрел на один из лежавших перед ним караваев, меня вдруг осенило. Я понял, что Англия по-прежнему остается Англией, что она никем не была завоевана и что хотя, англичанам надоел Лондон, они продолжают держаться за свою землю; ведь продавец просто предлагал мне купить хлеб, и я догадался, что язык, который в свое время был занесен в самые отдаленные уголки Земли старым добрым победоносным кокни, не умер, что спустя тысячелетия на нем все еще говорят там, где он появился, и что его не сумели уничтожить ни враги, ни политики. Правда, диалект кокни никогда мне особенно не нравился; я презирал его с высокомерием чистокровного ирландца, на чьей родине и нищий, и аристократ с равной легкостью изъясняются на великолепном английском елизаветинской эпохи, и все же при этих словах торговца я едва не прослезился (не следует, впрочем, забывать, как далеко меня занесло). Некоторое время я молчал, не в силах совладать со стиснувшим горло волнением, и вдруг увидел, что хозяин лавки спит. Эта привычка странным образом напомнила мне манеры прежнего продавца, который, будь он еще жив, оказался бы сейчас (судя по тому, как обошлось время с каменным львом) полуторатысячелетним старцем. Но сколько лет было мне самому? Ведь Время, насколько я успел убедиться, движется над Страной Грёз быстрее или медленнее, чем в знакомых нам полях, ибо в наших грезах воскресают давно умершие люди, а сновидец проживает события нескольких дней за один удар часов на здании городской ратуши. Но и логика не помогла мне, и мой разум был по-прежнему смущен.
Пока старый продавец, — странно походивший чертами лица на старика, который первым показал мне заветную дверцу в глубине лавки, — спал, я прошел в глубину его глинобитной хижины. Там было что-то вроде двери, висевшей на кожаных петлях; я толчком распахнул ее и — ура! — снова оказался под знакомой вывеской у задней и магазина. Оборотная сторона Проходной улицы не изменилась, и как ни далека, как ни фантастична была эта травянистая улица с ее пурпурными цветами, золотыми шпилями и краем мира, пролегшим сразу за противоположным тротуаром, все же я вздохнул с облегчением, увидев что-то знакомое — то, что уже видел раньше. Я думал, что навек потерял мир, который всегда знал, но, оказавшись на оборотной стороне Проходной улицы, воспринимал свою потерю не так остро, как тогда, когда стоял на руинах Лондона, где со всех сторон меня должны были окружать знакомые вещи; теперь, во всяком случае, мне было легче обратиться мыслями к Стране Грёз, и я сразу подумал о Сарануре. А когда я снова увидел аккуратные домики, на душе у меня стало совсем легко, и одиночество не охватывало меня даже при воспоминании о черном коте, хотя он только и делал, что насмехался надо мной, что бы я ни говорил.
И когда я встретил старую ведьму, я тотчас сказал ей, что потерял свой мир и теперь намерен провести остаток своих дней во дворце Сингани. И первым, что ответила мне ведьма, было:
— Ну конечно! Ведь ты открыл не ту дверь! — И голос ее звучал почти сочувственно, ибо она видела, как мне плохо.
А я сказал:
— Это действительно так, но ведь улица-то одна и та же, верно? Однако когда я вышел с той стороны, я увидел, что все изменилось. Лондон пропал, и с ним — люди, которых я когда-то знал, дома, в которых порой проводил время, и всё… А еще я ужасно устал.