— Пойду-ка повидаюсь с Метиком.
Она заметила:
— Что-то ты давненько не играл с ним в шахматы.
А я сказал:
— Да. Поэтому надо к нему сходить.
И я пошел через травы и тимьян по склонам дюн, а вокруг порхали ночные бабочки. В сумерках я подошел к калитке Метика, пересек сад, обнаружил, что входная дверь приоткрыта, и вошел. Метик сидел за столом, но в шахматы не играл. На шахматном столе стоял радиоприемник, позади баночка с зеленой кислотой, и он был поглощен каким-то занятием, смысла которого я не уловил.
— Сегодня не играешь в шахматы? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Би-би-си сейчас передает все концерты Бетховена. Сегодня — «Император».{69} Этого я не могу пропустить. А в шахматы я всегда могу поиграть.
— Слушай, — сказал я. — А тебе не кажется, то есть, не приходило тебе в голову, что эта твоя штуковина может ревновать к тому времени, которое ты посвящаешь радиоприемнику?
— Ревновать? — удивился он.
— Видал я, как собака ревновала к кошке, — ответил я. — Сильно ревновала. А ты ж понимаешь, собака интеллектуально не идет ни в какое сравнение с твоей машиной. Никто из них, иначе говоря, не сравнится в утонченности ни с одной из этих твоих штуковин.
— Утонченности? — переспросил Метик.
— Да, — сказал я. — Нет такой собачьей эмоции, которая не была бы доступна твоей машинке. То же и с человеком. Мне ее не перехитрить. И, извини ради бога, но характер у нее премерзкий. И она вполне может ревновать.
— Нет, не извиню, — сказал Метик. — Это прекрасная вещь. Я потратил на нее все свои свободные средства, и даже больше. А ты говоришь мне, что я эти деньги выбросил. И все почему? Только потому, что она выиграла у тебя в шахматы?!
— Да не поэтому, — возразил я.
— Тогда почему? — спросил он.
Я не знал, как это ему объяснить. Наверное, я должен был приложить все усилия. Но это было нелегко, к тому же он обиделся.
— Она способна переиграть Каннингема, — я сказал это, как бы предостерегая его. Но он пропустил это мимо ушей.
— Сыграй с ней, — сказал он, по-моему, чтобы я перестал с ним спорить, а может, и не поэтому.
— Нет уж, спасибо, — сказал я. — Сам играй.
И он сел играть. Я убрал со стола радио. Никто даже и не подумал убрать батарейку. Метик поставил доску и сел, поставив кофе на другую сторону стола, туда, где была батарейка, он сделал первый ход, дело пошло, и машина ответила. И затем я стал свидетелем удивительнейшей вещи: этот блистательный интеллект, этот мастер шахматных искусств, делал тривиальные и глупые ходы. Первым ее ходом, и я это записал для истории шахмат, была пешка на А5, а вторым — пешка на Н5. Она потеряла самообладание. Она недвусмысленно ревновала Метика к радиоприемнику, стоявшему перед ней, и таинственные волны Герца, — а я в этом скверно разбираюсь, — бежали через ее массивный и дикий ум и смешивались с ее враждебными эмоциями. Она на Метика попросту дулась! После этих первых, совершенно бессмысленных ходов, покапризничав, она успокоилась и попыталась исправить ситуацию, что привело в игре к очень любопытному результату, но у нее не выходило играть с обычной для себя скоростью. Метик выиграл. Я так и не понял, как это могло получиться. В шахматах довольно сложно выправить игру после двух неудачных ходов, и все же, думаю, машине это удалось, а разгадка того, каким образом этот выдающийся разум был побежден посредственным игроком, открылась мне, когда Метик, выиграв, внезапно воскликнул:
— Я забыл ее смазать!
Я был последним, кто видел его живым, поэтому теперь меня и подозревают. Он умер от яда. От серной кислоты, которую он выпил вместе с кофе. Я в этом не сомневаюсь. Какой прок рассказывать все это в суде? Поверит ли судмедэксперт или судья, что машина возревновала хозяина к другой машине и рассердилась на него за то, что он вовремя не залил в нее должную порцию масла? Поверят ли они в то, что эти стальные руки, пока Метика не было в комнате, дотянулись до баночки с кислотой и плеснули ее в кофейную чашку? Сомневаюсь.