Надышавшись деревенским воздухом, я через несколько дней вернулся сюда, чтобы полюбоваться прелестным полем перед тем, как вернуться в Лондон. Но в ивах все же чувствовалось нечто зловещее.
Только через год я снова пришел на поле. Когда я вынырнул из лондонского сумрака под лучи заходящего солнца, зеленая трава блестела, купавки сияли, ручей мурлыкал полную счастья песенку.
Но едва я ступил на поле, как меня охватило прежнее ощущение беды — оно даже стало еще сильнее. Словно некая тень взращивала здесь ужасное будущее, и истекший год заметно приблизил его.
Наверное, езда на велосипеде не всегда бывает полезной — стоит слезть с седла, как возникают неприятные ощущения.
Я вернулся на поле вечером, ибо меня неудержимо влекла к себе звучавшая в безмолвии песенка ручья. И представилось мне, как содрогнется от ужасного холода тот, кому случится лежать здесь раненым, не имея возможности уползти.
Я был знаком с человеком, который досконально знал историю этих мест, и обратился к нему с вопросом, что же могло произойти здесь в прошлом. Он стал выспрашивать о причинах, побудивших меня задать такой вопрос, и я ответил, что, на мой взгляд, это прекрасное место для карнавальных шествий или мистерий. Но он сказал, что ничего, совершенно ничего подобного здесь никогда не устраивали.
Стало быть, с этим полем связано что-то дурное в будущем.
В течение трех лет навещал я это поле, и с каждым разом исходившее от него зло ощущалось сильнее, и дурные предчувствия все сильнее одолевали меня, когда поддавался я искушению отдохнуть на зеленой граве под сенью плакучих ив. Однажды, желая отвлечься от подобных мыслей, решил я измерить быстроту течения ручья, но поймал себя на том, что хочу узнать, не течет ли он быстрее, нежели кровь.
Это ужасное место сводило меня с ума, я ждал, что вот-вот начну слышать голоса.
Наконец отправился я к знакомому поэту и, пробудив его от необъятных грёз, рассказал об этом поле. Он уже целый год не выбирался из Лондона и обещал, что поедет со мной взглянуть на поле, а потом скажет, что здесь должно случиться. Был конец июля, когда мы собрались поехать. Булыжная мостовая, воздух, дома и грязь были раскалены от зноя, уличный грохот становился все тише и тише. Сон, расправив крылья, взмыл над Лондоном и радостно устремился в мирные сельские края.
Увидев поле, поэт пришел в восторг. Купавок на берегу было видимо-невидимо, и спутник мой направился к ивам. Но, подойдя к ручью, остановился, и на его лице выразилась глубокая печаль.
Дважды или трижды он угрюмо огляделся вокруг, потом наклонился, пристально взглянул на один из цветков, а затем на другой.
Качая головой, он застыл в молчании, и все мои прежние страхи, все дурные предчувствия вернулись. И я спросил его:
— Что же это за поле?
А он ответил, грустно покачав головой:
— Это поле битвы.
ДЕНЬ ВЫБОРОВ
В приморском городе сегодня должны были состояться выборы, и поэт с тоской вспомнил об этом, когда, проснувшись, увидел полоску света между двумя кисейными занавесками на окне. День выдался удивительно красивый и ясный; хотя воздух был свежий, морозный, с улицы изредка доносилось птичье щебетание — видно, птиц обманул яркий солнечный свет. Поэт слышал, как шумит море, которое луна заставляла выходить на берег, и там, на берегу, дни медленно тащили за собой гальку и крупные камни, а годы наносили один их слой поверх другого, а под ними покоились усталые, отжившие свое века; он видел, как стоят величественные холмы, надменно обратив свои лица к югу; он смотрел, как дым из городских труб плыл по воздуху к их божественно-прекрасным лицам — струйки дыма спокойно поднимались в утреннее небо, потому что солнечные лучи настойчиво будили один дом за другим, и там начинали топить печи; струйки дыма тянулись вверх, чтобы заглянуть в безмятежные лица холмов, но выбивались из сил на полдороге и, совершенно белые, повисали над крышами; а жители города все вдруг стали похожи на буйнопомешанных.
Тогда поэт совершил довольно странный поступок: он взял напрокат самый большой автомобиль, украсил его всеми флагами, какие только смог найти и, желая уберечь собственный рассудок, отправился прочь из города. Вскоре ему попался человек с разгоряченным лицом, возбужденно кричавший, что кандидат такой-то в самом скором времени получит подавляющее большинство голосов и победит на выборах. Поэт остановился и предложил ему занять место в машине, украшенной флагами. Когда прохожий увидел флаги, да еще на самом большом в городе автомобиле, он сел рядом. Он заявил, что будет голосовать за нашу теперешнюю налоговую систему, благодаря которой мы стали такими, как есть, будет голосовать за то, чтобы и дальше налоги, которые платит бедный люд, не помогали богатым становиться еще богаче. И еще — что он отдаст свой голос за такую таможенную реформу, при которой связи с нашими колониями станут более тесными и долговременными, и тогда у всех будет работа. Однако автомобиль вовсе не направлялся к избирательному участку, он проследовал мимо, выехал из города и поднялся по узкой белой извилистой дороге на самую вершину холма. Тут поэт остановился, вывел из машины недоумевающего избирателя, а сам сел на землю, предварительно подстелив плед. Избиратель еще долго разглагольствовал об имперских традициях, которые мы унаследовали от наших предков, а потом о каком-то народе, изнывающем под гнетом феодализма, о том, что этот строй устарел и пришел в упадок и что ему нужно положить конец или же как-то его исправить. А поэт предложил избирателю взглянуть на корабли, плывущие по освещенной солнцем полосе моря, которые издали казались совсем маленькими, на птиц, пролетающих внизу, на дома, что стояли еще ниже, на тоненькие струйки дыма, не достигающие вершины холма.