Сначала избиратель, словно ребенок, требовал, чтобы его немедленно отвезли на избирательный участок; через некоторое время он немного успокоился. Только когда снизу донесся приглушенный взрыв ликования, он стал горько жаловаться на руководство Радикальной партии или, возможно, наоборот, принялся расхваливать ее прошлые заслуги (я сейчас не помню точно, что рассказывал мне поэт).
— Посмотрите, — сказал ему поэт, — как прекрасны эти древние холмы, и эти старинные здания, и сегодняшнее утро, и сверкающее на солнце седое море, которое, будто что-то бормоча, омывает все берега земли. И надо же им было выбрать именно это место, чтобы сходить с ума!
И сейчас, когда избиратель стоял на вершине холма и позади него широко раскинулась Англия, простираясь, холм за холмом все дальше на север, а перед ними искрилось в лучах солнца море, такое далекое, что здесь не был слышен его рокот, проблемы, которые волновали жителей города, показались ему совсем не такими уж важными. Но он все еще сердился.
— Почему вы меня сюда привезли? — снова спросил он.
— Потому что я почувствовал себя таким одиноким, когда весь город словно обезумел, — ответил поэт.
Потом он показал избирателю прошлогодние высохшие колючие стебли и объяснил ему, в каком направлении дует ветер, вот уже миллион лет прилетающий к холмам с моря; он рассказал, какие штормы обрушиваются на корабли, и как они называются, и где возникают, и какие морские течения ведут они следом за собой, и о том, куда улетают ласточки. Он говорил о том, каким станет холм, где они сидели, когда придет лето, какие тогда распустятся цветы, и какие будут летать разные бабочки, и летучие мыши, и стрижи, а еще поведал о сокровенных мыслях, которые таит человек в глубине своей души. Он вспомнил историю старой ветряной мельницы, стоявшей на склоне холма, и рассказал, как горевали соседские ребятишки об одном старом чудаке, который на днях умер. И пока он все это говорил, а морской ветер овевал это высокое уединенное место, из головы избирателя незаметно стали улетучиваться те бессмысленные слова, которыми она так долго была набита: «подавляющее большинство», «победа в борьбе», «терминологические неточности», и еще вонь керосиновых ламп, висевших в душных школьных классах, и цитата из речей античных ораторов, где слова были такие длинные. Они уходили, хотя и медленно, и так же медленно стал открываться взору избирателя бескрайний мир и удивительное чудо моря. А день шел на убыль, наступал зимний вечер, спустилась ночь, и море совсем потемнело, и приблизительно в то время, когда звезды вышли посмотреть сверху на наши мелочные житейские дела и заботы, избирательный участок в городе закрылся.
Когда они вернулись, суматохи на улицах уже не было; темнота скрыла яркий глянец предвыборных плакатов; а прилив, узнав, что городской шум затих, стал рассказывать старую сказку о вечных тайнах моря, которую он слышал в юности, ту самую, что рассказывал он плывшим вдоль берега кораблям, а они привезли ее по реке Евфрат{25} в Вавилон еще до падения Трои.
Я осуждаю поступок моего друга-поэта: каким бы одиноким он себя тогда ни чувствовал, ему не следовало мешать другому человеку отдать свой голос на выборах (что является долгом всякого гражданина). Впрочем, теперь это не так уж важно, и я, наверное, поторопился с осуждением: дело в том, что этот проигравший на выборах кандидат то ли из-за безденежья, то ли потому что окончательно сошел с ума, даже не пожертвовал денег на единственный в городе футбольный клуб.