Утром того дня, когда двоим путешественникам предстояло достичь лагеря бваны Хублы, все носильщики явились к их палатке и стали просить дау. Дау — это лекарство белых, которое лечит от всех недугов, и чем отвратительнее оно на вкус, тем лучше. Сейчас дау понадобилось носильщикам, чтобы отгонять злых духов, потому что экспедиция уже приблизилась к тому месту, где умер бвана Хубла.
А белые дали им хинина.
К закату путники добрались до лагеря бваны Хублы и нашли там воду. Если бы воды в колодце не оказалось, многие из носильщиков умерли бы, и все же никто особенно не радовался, ибо слишком мрачным выглядело это место; обреченностью веяло от него, и казалось, будто даже в здешнем воздухе витает нечто невидимое и зловещее.
И как только были разбиты палатки, туземцы снова пришли к путешественникам просить дау, которое должно было защитить их от грёз и видений бваны Хублы, ибо, как утверждали носильщики, грёзы эти оставались здесь даже после того, как последний караван унес мертвое тело назад, к границам цивилизованного мира; это было сделано для того, чтобы доказать белым — никто не убивал этого человека, ибо белые могли и не знать, что никто из местных жителей не осмелился бы поднять руку на бвану Хублу.
И путешественники дали носильщикам еще хинина, но поскольку в большом количестве это лекарство действует угнетающе, вечером у костров не слышно было веселых бесед, когда все говорят одновременно и хвастаются, кто однажды сколько съел мяса да сколько у кого скота. Угрюмое молчание царило в тот вечер и у лагерных костров, и под маленькими парусиновыми тентами. И носильщики объяснили белым путешественникам, что город бваны Хублы, который он вспоминал до последней минуты и в котором, как считали кикуйю, он когда-то был королем, город, о котором он томился и тосковал, до тех пор пока его грёзы не заполнили собой все пространство вокруг, — этот-то самый город вдруг обступил их со всех сторон, и они очень испугались, ибо это был весьма странный город; и, сказав так, они потребовали еще дау. И двое путешественников снова дали им хинина, ибо на лицах носильщиков они разглядели неподдельный страх и испугались, что те могут разбежаться и оставить их одних в этом странном месте, которого они и сами начинали бояться, хотя и не могли бы объяснить — почему. И по мере того как вечер постепенно превращался в ночь, их предчувствия становились все сильнее, несмотря на то что путешественники выпили почти три бутылки шампанского, припасенные для того дня, когда кто-нибудь из них убьет льва.
Вот что рассказал впоследствии каждый из них, а носильщики подтвердили, хотя кикуйю, надо заметить, всегда говорят то, что, как им кажется, белые желают от них услышать.
Оба путешественника уже легли и пытались уснуть, но это им никак не удавалось, ибо зловещие предчувствия одолевали их со все большей силой. Стояла полная тишина; даже вой гиен, напоминающий жалобы проклятой души, — а это самый тоскливый звук, какой только можно услышать в дикой природе, — отчего-то стих. Наступала ночь, и близок уже был час, в который три или четыре года тому назад бвана Хубла скончался, не переставая грезить и бредить о своем городе. Внезапно среди тишины послышался негромкий звук; сначала он был похож на шорох ветра, потом — на звериный рык, и наконец оба путешественника услышали шум моторов многочисленных автомобилей и автобусов.
А потом они увидели — увидели, по словам обоих, отчетливо и ясно — как в глухом и унылом месте, где экватор выползает из джунглей и взбирается на зазубренные вершины гор, вдруг появился огромный город, и это был Лондон.
В ту ночь по всем подсчетам не могло быть луны, но оба твердят, что с неба светили яркие звезды. По вечерам в тех краях обычно поднимаются туманы, окутывая вершины никем не покоренных красных утесов, но путешественники заявляют, что в ту ночь туман, должно быть, рассеялся. Как бы там ни было, оба свидетельствуют, что видели Лондон — и не только видели, но и слышали его гул. И оба клянутся, что Лондон явился им совсем не таким, каким они его помнили, — не обезображенным сотнями лживых реклам, а другим: с величественными фронтонами, с дымоходами, как шпили башен, с утопающими в зелени просторными площадями. Да, он был другим, — и все-таки это был Лондон.
В этом городе уютно мерцали во тьме окна домов, приветливо подмигивали выстроившиеся длинными рядами фонари, и пабы казались веселыми и гостеприимными — и все же это был именно Лондон.
Путешественники обоняли лондонские запахи, слышали лондонские песни, — и в то же время и тот, и другой были уверены, что это не может быть город, который они знают. Должно быть, нечто подобное испытывает человек, который взглянет на незнакомую женщину глазами ее возлюбленного, ибо обоим путешественникам казалось: из всех земных и легендарных городов, из всех грешных и святых мест город, который они видели перед собой, всегда будет самым прекрасным и желанным. Они говорили, что совсем рядом с ними плакала шарманка и пел уличный лоточник; они признавали, что он немного фальшивил и выговаривал слова, как свойственно кокни,{30} и все же оба не сомневались, что в этой песне звучало нечто, чего доселе не было ни в одной из земных песен, и от этого они могли бы заплакать, если бы пробудившиеся в их душах чувства не были слишком глубоки для слез. И оба решили, что тоска, которую бвана Хубла, — этот властный человек, способный одним мановением руки управлять целым караваном носильщиков, испытывал в свои последние минуты, — впиталась в окружавшие лагерь скалы и вызвала к жизни мираж, который не рассеется на протяжении еще, быть может, многих и многих лет.