Я выскочил из ворот и помчался вниз к кораблю, и даже во время бега мне казалось, будто с далеких холмов, оставшихся позади, доносится топот ужасного зверя, который уронил эту огромную кость и, быть может, по сей день ищет свой потерянный бивень. На корабле я почувствовал себя в безопасности. И ничего не рассказал матросам об увиденном.
И вот капитан стал просыпаться. Ночь занималась на востоке и севере, и только на шпилях башен Педондариса играл еще солнечный свет. Потом я пошел к капитану и тихо рассказал ему об увиденном. И он стал расспрашивать меня о воротах, тихо, чтобы матросы не слышали; и я рассказал ему, что такую огромную массу невозможно было принести издалека, а капитан знал, что год назад ворот здесь не было. Мы согласились, что не по силам человеку убить такого зверя, а значит, ворота — это упавший бивень, и упал он поблизости и недавно. Потому капитан решил, что лучше отплыть немедля; он отдал команду, и матросы пошли к парусам, а другие подняли якорь на палубу, и в тот самый миг, когда лучи солнца угасли на самом высоком мраморном шпиле, мы ушли из славного города Педондариса. Ночь спустилась, накрыла Педондарис и скрыла его от наших глаз, и больше нам не суждено было увидеть этот город; я слышал, что молниеносная и чудовищная сила внезапно уничтожила его за один день — и башни, и стены, и людей.
Ночь сгущалась над Янном, ночь, белая от света звезд. И с наступлением ночи зазвучала песнь рулевого. Помолившись, он начал петь, взбадривая себя в одинокой ночи. Но сначала он воззвал к богам и произнес молитву рулевого. И кое-что из той молитвы я запомнил и перевел на свой язык. Но я сумел передать лишь жалкое подобие ритма, так прекрасно звучавшего в те тропические ночи.
Так он молился, и была тишина. И матросы улеглись на ночной отдых. Тишина усиливалась и нарушалась лишь всплесками Янна, легкими волнами накатывавшего на нос корабля. Иногда фыркало какое-нибудь речное существо.
Тишина и всплески, всплески и снова тишина.
Потом одиночество охватило рулевого, и он запел. И пел он песни, какие звучат на базарах Дурла и Дуца, и старые баллады о драконе, какие поют в Белзунде.
Много песен он спел, рассказав широкому и чужому Янну байки и безделицы родного Дурла. И песни подымались над черными джунглями и уходили ввысь, в чистый холодный воздух, и великие созвездия, смотревшие на Янн, узнали о делах Дурла и Дуца, и о пастухах, которые обретаются в раскинувшихся между ними полях, и об их любви, и об их стадах, и обо всех житейских мелочах, какие их окружают. Я лежал, завернувшись в шкуры и попоны, слушая эти песни и созерцая фантастические кроны огромных деревьев, напоминавших крадущихся в ночи гигантов, и незаметно заснул.
Когда я проснулся, густые туманы ушли вдаль. И речные воды стали бурными, и появились маленькие волны; ведь Янн чуял вдалеке древние Утесы Глорма и знал, что их хладные ущелья ждут его впереди, где он встретится с веселым диким Ириллионом, радующимся снежным просторам. Потому он стряхнул с себя дурманящий сон, одолевший его в жарких и благоуханных джунглях, и забыл их орхидеи и бабочек, и помчался дальше беспокойный, окрыленный, сильный; и скоро снежные вершины Утесов Глорма засверкали пред нашими глазами. И вот матросы пробудились от сна. Вскоре мы поели, и рулевой заснул, накрытый отборнейшими мехами, а товарищ занял его место.