— Тогда, быть может, Времени вовсе не под силу убить богов, — сказал я, и сновидец ответил:
— Боги умрут у смертного одра последнего человека. Тогда Время сойдет с ума от одиночества и перестанет различать свои часы и века, а они будут толпиться вокруг него и требовать, чтобы оно их узнало. Тогда Время возложит руки на главы их, и глядя перед собой незрячими глазами, скажет: «Чада мои, я больше не отличаю вас одного от другого», — и от этих слов Времени опустевшие миры содрогнутся.
И после этого я некоторое время молчал, ибо мое воображение унеслось в те далеко отстоящие от нас годы и оттуда глядело на меня с насмешкой, ибо я был недолговечным созданием дня сегодняшнего.
Вдруг тяжкое дыхание старого сновидца подсказало мне, что он уснул. Его лавка была, без сомнения, необычной, и я испугался, как бы один из спящих богов не проснулся и не призвал старика. Я боялся еще многих вещей, потому что в чулане было все же чересчур темно, а один или два из стоявших здесь идолов выглядели как-то уж слишком зловеще. И я сильно потряс старика за плечо.
— Покажите же мне дорогу к домам, — сказал я, — что стоят на краю полей, которые мы знаем.
— Я не уверен, что смогу это сделать, — пробормотал он.
— Тогда, — сказал я, — отпустите мне товар, который мне нужен.
Это заставило его опомниться.
— Вам нужно выйти через заднюю дверь и повернуть направо, — сказал сновидец и открыл старую потемневшую дверь в стене, через которую я тотчас вышел, а он, сопя и отдуваясь, снова затворил ее за мной.
Задняя стена лавки была немыслимо, невероятно древней. На полусгнившей вывеске я разглядел старинные буквы, гласившие: «Здесь дозволяется продавать мех горностая и серьги из нефрита». Солнце садилось, и его косые лучи играли на маленьких золотых шпилях, торчавших над крышей, которая когда-то была крыта соломой — и удивительной соломой. Впрочем, вся Проходная улица, увиденная с изнанки, выглядела незнакомой и странной. Тротуар, правда, ничем не отличался от изрядно надоевших мне тротуаров Лондона, мили и мили которых лежали по другую сторону домов, но проезжая часть улицы поросла молодой, несмятой травой, среди которой пестрели цветы столь прекрасные, что они приманивали с огромной высоты стайки легкокрылых мотыльков, летевших своим путем, а куда — мне неведомо. Тротуар на другой стороне улицы тоже был замощён, однако никаких домов там не было, а что было вместо них, я не стал смотреть, потому что сразу повернул направо и пошел вдоль Проходной улицы; и так я шел, пока не добрался до лужаек и садов, примыкавших к аккуратным, чистеньким домикам, которые я искал. Из этих садов выглядывали крупные цветы; они росли, вытягивались буквально на глазах, словно замедлившие свой полет «римские свечи», и вдруг раскрывали свои большие пурпурные чашечки. Стоя на шестифутовых стеблях, цветы негромко напевали странные песни, а рядом с ними вырастали, тянулись вверх другие и тоже распускались, и тоже принимались петь. И пока я стоял в саду, из задней двери своего домика вышла какая-то очень старая ведьма и направилась ко мне.
— Что это за чудесные цветы? — сказал я.
— Тише! Тише!.. — прошипела она в ответ. — Я как раз укладываю поэтов спать, а эти цветы — их сны и грёзы.
И, понизив голос, я спросил:
— Что за удивительные песни они поют?
А ведьма ответила:
— Молчи и слушай.
Я прислушался и понял, что цветы поют о моем детстве и о тех вещах, которые случились со мной так давно, что я совершенно о них позабыл и вспомнил, лишь услышав волшебную песнь цветов.
— Почему они поют так тихо? — снова спросил я.
— Мертвые голоса, — сказала старуха. — Мертвые голоса… — И, повернувшись к своему домику, она еще несколько раз повторила эти слова, но совсем тихо, боясь ненароком разбудить поэтов.
— Пока они живы, — добавила она, — они спят очень плохо и не крепко.
На цыпочках я прокрался за ней в маленькую комнатку на верхнем этаже, глядя из окон которой в одну сторону мы видим знакомые нам поля, а глядя в другую — те горы и холмистые равнины, которые я искал и которые так боялся не найти. И конечно, я сразу стал смотреть на волшебные горы, на которых еще горели красные отблески заката, и на лиловых склонах сверкали языки лавин и ледников, величественно сползавших вниз с изумрудных ледяных вершин; и виднелась меж серо-голубыми скалистыми отрогами, чуть выше аметистового утеса, древняя дорога — перевал, за которым уже можно было различить Страну Грёз.