Самый молодой из присутствующих в слесарке — оператор Володька. Ему тридцать лет, ровно тридцать. Но, и по нему не скажешь — тридцати не дашь, ни по виду не дашь, ни по уму. Ребёнок ребёнком! Он холост и ленив. Был женат, если не врёт. Где-то даже ребёнок есть, девочка, вроде, пяти лет. Только, тяжела оказалась семейная ноша для Володьки, не выдержал, к мамке с папкой вернулся. На жену нажаловался: мол; такая, сякая. Развёлся. Мама с папой, естественно, пожалели сыночка. У-у-у-у.... сволочь жена, гидра ненасытная, извела парня молодого, сыночка родненького. Всё ей, стерве, мало. Всё, давай и давай. Утёрли сопельки мальчику и на спокойную работку определили, кнопочки на пульте нажимать — пальчиками, пальчиками. И ничего что зарплата смешная — меньше алиментов отчислять придётся этой выдре с ребёнком. А пальчики у Володьки маленькие, коротенькие, какие-то женские, ими только кнопочки и нажимать. И, правда. Ладошки Володькины влажные, всегда влажные, гладенькие такие. Нет, не ухоженные, просто нежные, мягкие, без мозолей. Руку мужикам не жмёт, подаёт. Ещё он постоянно грызёт ногти, машинально, с отсутствующим лицом. А лицо у него одутловатое, детское. Выражение на нём всегда одно и то же, обиженное какое-то. Говорить Володьке что-то, или просить о чём-то бесполезно: со своего стула не поднимется лишний раз, да и так не поднимется. Сделает обиженное лицо и сидит сидмя. Мужики шутят над ним:
— Володька, у тебя жопа уже шире стула стала. Во! Отсидел, как у бабы. Смотри, прилипнешь. Двигаться надо, хоть иногда задницу от стула отрывать.
Кнопки нажимать на пульте, ещё куда ни шло — нажимает Володька. А вот дело какое делать, не дозовёшься. Да лучше и не звать, перепортит только. Неумелый какой-то Володька, оттого и прозвали его не за глаза — рукожопый. Если что попало ему в руки, сломает обязательно, испортит. Он поначалу обижался на прозвище, на первом году своей работы, после привык, смирился или сделал вид, что смирился.
Иван Иваныч — второй оператор. Они с Володькой меняются через каждые два дня, сменяют друг друга, работают по двенадцать часов — с восьми утра до восьми вечера — и видятся крайне редко, как сегодня, например, когда аквапарк на профилактике, то есть на краткосрочном ежегодном ремонте. Это когда спускают воду со всех трёх, так называемых, водных чаш и ещё с плавательного бассейна, а затем дней десять всем коллективом из девятнадцати человек, включая начальницу, без выходных и проходных, чистят, драят, моют, убирают всё что только можно прочистить, продраять, промыть и по убирать в огромных залах самого аквапарка и на прилегающей территории. Сегодня первый день профилактических работ. С чаш воду спустили ещё накануне, с бассейна вода сейчас стекает, до завтрашнего дня будет бежать, по трубам булькать.
Иван Иванович — крупный, широкий в плечах и в пояснице, с внушительным животом, но, при этом с удивительно ладной фигурой, правда, если смотреть сзади: с могучими плечами и узким тазом. Спереди же он больше похож на японского борца сумо. Внушительный дядька. Волосы у него на голове — белые-белые, редкие-редкие, пушком. Нет, он совсем не седой (хотя по возрасту пора бы уже и поседеть), Иван Иваныч — белобрысый с самого-самого рождения. А ещё он с самого рождения молчалив и замкнут, был и есть — если ему верить, конечно. Много он там помнит в свои, скажем три-четыре года. Может он уже на всю жизнь наговорился с детства, наперёд, авансом, так сказать. Кто признается? Сейчас Иван Иваныч всегда и везде молчит: в любой ситуации, при самых разных обстоятельствах. Он невозмутим, даже когда выпьет спиртного. А выпивает он крайне редко: по большим праздникам. Больших праздников у Ивана Ивановича два: Новый год и день рождения жены. Любимое же его занятие на смене, кроме как нажимать на кнопки пульта управления аквапарка, — это чтение: про войну — про Великую Отечественную, про первую мировую. И чтобы он в каких-то спорах участвовал... или пусть даже разговорах... нет и нет. Он подчёркнуто сам по себе. Он, вроде как, и есть, и его, вроде как, и нет. Бывает так. Случаются такие люди: сами в себе, сами по себе. Это Иван Иванович. И сейчас, в эту самую минуту он, тщательно работая челюстями над куриной ножкой, уставился в быстро меняющуюся рекламу на экране, беззвучную. Уставился отрешённо, подальше от дурных и глупых разговоров, разговоров ни о чём. Он подчёркнуто в стороне, он целиком поглощён едой и, навряд ли, рекламой, он весь в куриной ножке, он весь в себе.