Последовало долгое молчание.
– Не думайте, что я ненавижу человечество за все это, – продолжил он. – Боже мой, нет! Но я считаю людей бесполезными созданиями. Я могу обойтись без их остроумия, их книг и их искусства. Эти несколько углей в камине, журчание кипящей воды и кошачье мурлыканье вдохновили меня писать стихи, в тысячу раз прекраснее стихов величайших поэтов; мыслить в тысячу раз изобретательнее, чем мыслят ваши философы; и размышлять о вещах более глубоких и высоких, чем те, о которых вы можете услышать в самых выдающихся проповедях. Зачем же тогда мне читать их работы? Зачем мне слушать их выступления? Итак, уже довольно давно вся моя жизнь проходит в этой комнате и в этом кресле, и я думаю… А думаю я все время, и никогда этот мыслительный процесс не останавливается. У меня здесь, – продолжил Максимилиан, указывая на свой лоб, – трактаты по политической экономике, которые смогут возродить ваше разрушенное и вырождающееся общество. У меня есть философская система, которая может поместить все человеческие знания в одну таблицу и расширить их, освободив от ограничений, налагаемых стандартным профессорским преподаванием. У меня есть разработанные кодексы, в которых справедливость и честность являются основой законодательства. Но какой смысл все это раскрывать? Я разработал план, как построить более комфортные дома, чем те, в которых вы когда-либо жили, и сельскохозяйственные проекты, которые могли бы превратить Францию в огромный сад, где каждый гражданин смог бы сыграть свою созидательную роль. Но зачем показывать, что я могу сделать с миром? Станут ли люди лучше? Почему это должно меня волновать! Уменьшится ли моя боль? Нет! Посмотрите на сотни рукописей на моем чердаке. Все они вышли из моей головы, и я все еще страдаю.
Максимилиан бросился в кресло и еще более страстно продолжил свой монолог:
– Вы хотите знать, почему пламя внутри меня горит так ярко и испепеляет меня? Потому что я никогда не плакал. Никогда слеза не смочила мое веко. Посмотрите, какие черные круги вокруг моих глаз. Видите, какие у меня бледные губы, и какой морщинистый лоб? Это потому, что благодатная роса слез никогда не омыла мое горе и не облегчила мои страдания. Все остается во мне, ничего не высвобождается, – тут его голос дрогнул, – другие люди, когда они страдают, находят утешение на груди друга. Я не могу этого сделать. Я – Прометей, которого рвет на куски адский стервятник – мысль. Эта жестокая, непрекращающаяся, доминирующая мысль. Моя боль подобна острому копью, которое при попытке выбросить его, возвращается с еще большей силой, вонзаясь в мою грудь, и терзает мое сердце. Послушайте, я не знаю почему, но вы внушаете мне доверие, и я вам все расскажу. Вы знаете, что мне, вероятно, осталось недолго жить, и я не хочу, чтобы мои секреты умерли вместе со мной. Все, что я собираюсь вам рассказать, содержится там.
Хеллер указал на стопку пыльных бумаг, брошенную в углу комнаты.
– Да и что вам до всего этого…
– Нет, нет, пожалуйста, продолжайте, – поспешно сказал я, – вы даже не представляете, насколько меня заинтересовали.
И это было правдой, меня искренне тронули слова странного пациента.
– Итак, на чем я закончил? Боже мой, здесь очень жарко. Как будто моя голова сжата в тисках. Возможно, немного льда мне бы не помешало. Не могли бы вы приоткрыть окно?
Я встал в ответ на его просьбу и подошел к нему. Глаза Максимилиана были закрыты, дышал он хрипло, а лоб заливал пот. Он заснул.
Я долго созерцал этого несчастного спящего мужчину, внезапное усилие которого истощило все его силы. Он лежал передо мной бледный, неподвижный и безжизненный. Тлеющие угли огня осветили лицо Максимилиана Хеллера, обладавшего удивительной, почти фантастической красотой. Это было действительно печально видеть философа, который еще до тридцатилетия предпочел уйти из общества других людей, потому что нашел их бесполезными. Он был мечтателем, которого медленно убивали его же фантазии. Он был мыслителем, которого заставляли умирать его же идеи.