А ночь непроглядная, минус тридцать, залив парит, то есть лохмотья серые от воды тянутся к звездам, и где там Витя среди всей этой зимней сказки – не рассмотреть. Все нагнулись, вылупились, не дышат – неужели в лепешку? Все-таки наша «Маша» – 10 тысяч тонн – как прижмет, так и останется от тебя пятно легкосмываемое.
Осторожненько так в воздух:
– Витя! Ви-тя! От воды глухо:
– А…
Жив, балясина, чтоб тебя! Успел-таки под пирс нырнуть. Все выдохнули: «Ччччерт!» А помощник от счастья ближайшему матросу даже в ухо дал. Живой! Мама моя сыромороженая, живой!!!
Бросили Вите шкерт, вцепился он в него зубами, потому что судорога свела и грудь, и члены. Вытянули мы его, а шинель на нем ледяным колом встала и стоит. Старпом в него тут же кружку спирта влил и сухарик в рот воткнул, чтоб зажевал, как потеплеет.
Стоит Витя, в себя приходит, глаза стеклянные, будто он жидкого азота с полведра глотанул. а изо рта у него сухарик торчит.
Старпом видит, что у него столбняк, и говорит ближайшим олухам:
– Тело вниз! Живо! Спирт сверху – спирт снизу!
Витю схватили за плечи, как чучело Тутанхамона, и поволокли, и заволокли внутрь, и там силой согнули, посадили и давай спиртом растирать, и вот он потеплел, потеплел, порозовел, и губы зашевелились.
– Я… я… – видно, сказать что-то хочет, – я… Все к нему наклонились, стараются угодить.
– Что, Витя… что?
– К бабе… я хо… чу… о… бе… ща… ал…
«Вот это да! – подумали все. – Вот это человек!»
– Андрей Андреич! – подошли к старпому. – Витя к бабе хочет!
– К бабе? – не удивился старпом. – Ну, пустите его к бабе.
И Витя пошел.
Сначала медленно так, медленно, а потом все сильнее и сильнее, все свободнее, и вот он уже рысцой так, рысцой, заломив голову на спину, и побежал-побежал, спотыкаясь, блея что-то по-лошадиному, и на бегу растаял в тумане и в темноте полярной ночи совсем.
Виноват!
Бес до белых фуражек ходил в шапке. У нас белые фуражки когда начинаются? Первого мая? Ну вот! Первого мая он и переходил с зимней шапки на белую фуражку. Черную у него с камбуза увели. Комбрига просто подбрасывало, когда он видел этого урода.
– Бесовский! – орал комбриг. – Почему в таком виде?!
– Виноват, товарищ комбриг! – таращился Бес.
– Где ваша черная фуражка?
– Нету, товарищ комбриг.
– Как это «нету»?
– Так, товарищ комбриг, с камбуза увели.
– Вы что, не офицер?
– Виноват, товарищ комбриг.
– Что «виноват», что вы из себя дурака корчите? Почему не купите новую фуражку? Что у вас, денег нет?
– Никак нет, товарищ комбриг, все пропил.
– Сволочь сизая!!! – орал комбриг,
– Виноват, товарищ комбриг.
– А-а-а!!! – вопил комбриг, и его вой, подхваченный ветром, носился по Кронштадту, как прошлогодние листья.
Нечто
Вечерняя поверка – нуднейшее занятие. Строй, перед тем как уснуть, стоит в кубрике, построенный в две шеренги. Старшина перед строем читает фамилии по списку. Каждый прочитанный должен выкрикнуть: «Я!»
В общем, скучища страшная, поэтому самые одаренные прячутся во второй шеренге.
Курсант Федя Кушкин стоял во второй шеренге и смотрел в затылок Петьке Бокову, по кличке Доходяга.
Доходяга держал руки не по швам, как это положено на вечерней поверке, а скрестил их у себя сзади.
Федя Кушкин от скуки посмотрел в эти руки. Правая ладошка у Доходяги была сложена так, словно просила, чтоб в нее что-нибудь вложили.
Федя смотрел в эту руку и думал, что бы в нее вложить. Вскоре Федя придумал: он улыбнулся, расстегнул клапаны флотских брюк, вытащил из них всем нам понятно что и вложил его Доходяге во влажную ладошку.
Доходяга, почувствовав в руке нечто большее, чем просто ничего, вытаращил глаза и оживился. Оживившись, он сжал в руке Федино нечто так, что Федя заорал сильно.
– В чем дело, – вскинул голову старшина, – ну?
– Боков! – заметил старшина что-то. – Ну-ка, выйти из строя.
И Доходяга вышел из строя, ни слова не говоря, мелкими шажками, но он вышел не один. Такими же шажками, этаким караваном, он вывел за собой одареннейшую личность – Федю Кушкина. – держа его за нечто.
Колокольчики-бубенчики
В совместном проживании двух военно-морских семей в одной двухкомнатной квартире есть свои особенные прелести. Тут уже невозможно замкнуться в собственной треснутой скорлупе; волей-неволей происходит взаимное проникновение и обогащение и роскошь человеческого общения, которая всегда, поставленная во главу угла, перестает быть роскошью.
В субботу люди обычно моются. И в подобной квартире они тоже моются. Один из военно-морских мужей влез в ванну, предупредив жену относительно своей спины: жена должна была прийти и ее потереть. Но поскольку жена должна была еще и приготовить обед, то вспомнила она о спине с большим опозданием. В это время в ванне был уже другой, чужой муж, который тоже дожидался, когда же придут и потрут, а ее собственный муж в это время уже лежал на диване весь завернутый и наслаждался комфортом.
Комфорт – это такое состояние вещей и хозяев, когда телевизор работает, ты дремлешь на диване, а на кухне, откуда тянет заманчивым, кто-то погромыхивает кастрюлями.
Дверь ванной открылась сразу же, и перед женой, оторвавшейся от жареной картошки, предстал намыленный розовый зад изготовившегося. Мужские принадлежности, довольно безжизненно висели.
– Эх вы, колокольчики-бубенчики, – воскликнула повеселевшая жена и, просунув руку, несколько раз подбросила колокольчики и бубенчики.
Первое, что она увидела на мохнатой от мыльной пены повернувшейся к пей голове, был глаз. Огромный, чужой, расширенный от ужаса ненамыленный глаз.
С чего все начинается?
Да с крика, конечно же.
И даже не с крика, а с воя какого-то. И будто воет не одна, а сразу триста бешеных собак.
Тактическая обстановка; ты с полным чемоданом различной формы одежды прибыл служить, кричат не па тебя, но в твоем присутствии, и с непривычки кажется. что кричат все-таки на тебя.
– Вас надо взять за шкирку! И окунуть в пиц-с-з-дууу!
И чтоб вы там до дна достали! И чтоб вас сверху накрыл!! Всеми ее тухлыми лепестками!!! А чуть поодаль происходит следующий неприметный разговор:
– Ах ты, тля неторопливая! Ты что ж, думаешь, если я здесь вот так хожу, то, значит, я ничего не вижу, а?! И не делайте, так ножкой, будто у вас сифилис и поэтому вам все прощается!
После этого я подумал:
– Все, Саня, теперь ты здесь долго жить будешь…
Материальная часть
Призовое траление
На призовое траление должна прибывать комиссия. И комиссия прибыла: целая свора вместе с адмиралом, И на полном серьезе: одни мину ставят, другие ее тралят, а комиссия отслеживает.
К комиссии в день приезда приставили человека для обеспечения, и она тут же обпилась шила и обожралась тут же, конечно, консервов. Закусили и перестали соображать. А на другой день боевое траление. На приз.
Только где ж ее в океане найдешь, мину-то! Командир тральщика, который должен тралить, говорит тому, кто должен для него мины ставить:
– Ты, слышь, хлебчик-то там привяжи, ладно?
– Ладно.
Хлебчик – это такая штука, ее из пенопласта можно сделать, ее привязывают за шкертик к поставленной мине, и он плавает по поверхности океана и обозначает минную связку так, что его в волнах не видно, а в тромбон наблюдается. Тромбон – он что твой перископ с пятнадцатикратным увеличением: мышь не проскочит.
Посмотрел командир дивизиона тральщиков в тромбон и вспотел; дверь посреди океана плавает. Хлебчика у них, у сук, не нашлось, так они дверь где-то оторвали и к мине присобачили. Вот… гондоны! И шкертика еще у них не хватило, и встала у них дверь в море раком, и волна об нее хлопает, и на всю округу разносится – бум! бум! Вот… гондоны, а?!