– Э-э-э… Смертью.
– Мама! Я никогда не женюсь!».
Минут через пять пришёл мой лекарь-мучитель. Похмыкивая, снял Софочкин шнурок. И тут… Она-таки была права — я чуть не разорвал цепи. Как тот пролетариат. Или — угнетаемые колониализмом народы свободолюбивой Африки. Похоже, у них была та же проблема. Тоже… хотелось залезть на стенку.
«Всё проходит» — сколько же раз мне приходится повторять мудрого Соломона в этой «Святой Руси»?! Прошла и боль. И от опухоли и застойных явлений, и от разошедшейся раны на спине, и от пострадавших от моих рывков, ссадин на кистях, лодыжках, шее… Осталось только тупое ощущение по всему телу, по всей душе. Как у Дездемоны после её избиения Отеллой чулком с песком в до-Шекспировском оригинале. Только там бедняжка умерла. А я — нет. Мне ещё придётся старательно нюхать. Чтобы сказать: «труп врага хорошо пахнет». Долг у меня такой. Перед самим собой.
Лечебные процедуры сопровождались периодическим заливанием в меня какой-то гадости силосно-отварного типа. После чего я, явно, утратил остроту боли. И — остроту мышления. Тепло, спокойно, тупо. «Деревянно».
Глава 414
Пробуждение было неожиданным. Вдруг в подземелье явилась куча народа. С оружием. Со светом. С шумом. Принялись громко о чём-то разговаривать. Раздражает… чрезвычайно. Как жужжание комара в темноте. Стада комаров. Меня, совершенно ошеломлённого всей этой суетой и мельтешнёй, довольно резко начали кантовать. Отцепили, перецепили, всунули в какие-то тряпки, заткнули кляп, набросили мешок, повели, потащили. То довольно резко подхватывая под вывернутые за спину руки и поднимая так, что я почти не касался земли, то, наоборот, сгибая, за те же руки, так, что голова оказывалась ниже пояса.
– Мешок сними. Морду его покажь.
Мешок с моей головы сдёрнули. На меня обрушилось… лавина обрушилась! Свет! Звуки! Запахи! Восхитительный простор раннего майского дня!
Мы стояли на стене Кремля у Боровицкой башни.
Я тщетно пытался проморгаться, сбросить с ресниц непрерывно текущие, от яркого света, слёзы. Понять и воспринять всё это… пространство, мир божий, людей, строения. Пейзаж с ландшафтом.
От крепостных ворот к пристани на Неглинке шла вниз с холма утоптанная дорога. По ней меня и тащили в Москву. Выше дороги вдоль стены крепости торчали два десятка подворий — ближний посад. Через него проходила улица, которая, ответвляясь от пристанской вправо, вела по подошве холма к наплавному мосту через речку выше посада. А за мостом…
За мостом дорога раздваивалась: одна шла вдоль Москва-реки, поднималась на «лысый хвост» противоположного борта речной долины и уходила за его гребень вдоль опушки растущего там леска. Ниже неё, от Неглинки вдоль Москва-реки, тянулся в три улицы второй, дальний посад, раза в три больше подгородного.
Вторая дорога поворачивала за мостом почти под прямым углом вправо и поднималась на увал по распадку, отдаляясь от Неглинки и скрываясь в лесу на гребне.
Рисунок Аполлинария Васнецова даёт довольно точную картинку рельефа Москвы 12 века.
Между заречными дорогами, ниже опушки леска, по склону тамошнего холма за нешироким лужком стоял ряд воинов. Большой отряд в сотни три человек, хорошо бронных и оружных. Три-четыре палки с сильно вытянутыми вымпелами в разных местах строя. И большое, тяжёлое, слегка пошевеливаемое ветерком, знамя в середине. Возле кучки людей впереди линии воинов.
Якун, к которому меня и притащили, скомандовал слуге, тот кинулся бегом со стены.
Кучкович задумчиво теребил темляк висевшей у него на боку сабли. Это вот ею он будет через десять лет резать Боголюбского? Нет, основные удары будет наносить его зять. Хороший саблист: почти все удары нанесены под одним углом — 40–45 градусов в поверхности тела князя. А Якун будет действовать мечом. Но тоже по сабельному — нанося резанные, «протянутые», а не рубленные или колотые раны. Что ж им было не резать безоружного, бездоспешного, в ночной рубашке Андрея? Кровушки вволю выпустить.
Якун обернулся ко мне, внимательно осмотрел и непонимающе спросил:
– Чем же ты так дорог? Шкуркой серебряной? Что он и дружины собрал, и мир порушил?
Я невнятно замычал, помотал головой. Он досадливо поморщился и вытащил у меня кляп изо рта.
– Тьфу, гадость. А то ты не знаешь. Тьфу. Я ж сестрице твоей всё рассказал.
Якун мрачно посмотрел на Софью. Та, несколько суетливо, начала оправдываться:
– Да ничего он толком не сказал, врёт всё, брехня одна, сказки глупые.
– Ты… ты б дело делала. Спрашивала бы крепко. Или — другим спрашивать не мешала. А ты… Всё б тереться да баловаться. Дыркой думаешь. Дура. Я б за тот день всё бы с него… А нынче бы по утру и голову б срубили. И делов бы не было. Тебе — потаёнку почесать, а у нас теперя — вона забот…