Антония: Ну и что дальше?
Нанна: А вот послушай. На следующий вечер госпожа взяла за руку племянника, которому предстояло сыграть роль сводника и для этого начать зубрить псалтырь, и велела позвать учителя. И вот слышу я (я у нее в тот вечер ужинала), как она ему говорит: «Маэстро, ваше дело — как можно лучше учить этого мальчика, который мне больше, чем сын (тут она чмокнула ребенка в губы), а уж о плате я позабочусь». Учитель в ответ начал плести что-то на латыни, приводить, загибая пальцы, какие-то доводы, покуда вконец не запутался и сам уже не знал, как закончить. «Да он настоящий Цицетрон!» — сказала, оборотившись ко мне, синьора и перевела разговор с «cuiussi»{77} на другие темы. «А скажите, маэстро, — спросила она, — были вы когда-нибудь влюблены?» В ответ этот дурень, счастливый обладатель хвоста, который, конечно, не был так красив, как у павлина, но не в пример тому крепок, воскликнул: «Госпожа, именно любовь научила меня всему, что я знаю» — и стал одну за другой извлекать на свет все приключившиеся с ним истории. Одна, видите ли, из-за него повесилась, другая отравилась, третья бросилась с башни — в общем, он рассказал нам о множестве женщин, которые из любви к нему отправились a porta inferi{78}, излагая все это в прежнем, темном и цветистом, стиле. Слушая его занудное бормотание, подруга несколько раз ткнула меня локтем в бок, а потом спросила: «Ну, что ты скажешь о мессире?» И я, с ясностью читавшая в ее душе и сердце, ответила: «Думаю, что он прямо-таки создан для того, чтобы трясти груши и оббивать яблони». — «Ха-ха-ха», — засмеялась она в ответ и бросилась мне на шею. А потом, сказав: «Ну что ж, маэстро, идите на урок», — увела меня в свою комнату. Там она узнала, что муж не вернется сегодня ни к ужину, ни на ночь (такое случалось часто). Она очень обрадовалась и сказала мне: «Ничего с твоим бурундуком не сделается, оставайся нынче у меня». Слуга пошел предупредить мою мать и вернулся с ее согласием. Потом мы славно поужинали: отведали потрошков, паштетов, куриных ножек, салата из перченой петрушки, съели почти целиком холодного индюка, полакомились оливками, молодым козьим сыром, розовыми яблоками, вареньем из айвы — для пищеварения — и конфетами, делающими дыхание благовонным. Послали ужин и учителю в его комнату: ужин состоял из яиц, сырых и сваренных вкрутую, а почему вкрутую, догадайся сама.
Антония: Да уж догадалась.
Нанна: Поужинав и приказав убрать со стола, синьора отослала спать всех, включая племянника, и сказала: «Мужья наши целый год лакомятся всеми сластями, какие только подвернутся им под руку, так почему бы и нам, хотя бы сегодня ночью, не полакомиться учителем? Судя по его носу, сласти у него такие, что сделали бы честь и императору. К тому же никто ничего не узнает: он такой некрасивый и такой смешной, что если даже кто кому расскажет, ему не поверят». Я в ответ начинаю мяться, делаю вид, что робею, не знаю, что сказать, а потом говорю: «Такие вещи очень опасны. А что если вернется твой муж, что тогда?» А она отвечает: «Нашла о чем думать! По-твоему я такая дура, что не смогу заговорить зубы этому идиоту, даже если он вернется?» — «Ну, раз так, решай сама», — говорю я. А между тем учитель, который представлял собою для мужа такую же опасность, как два туза, когда они сходятся в руках одного игрока, заметил, как разлакомилась синьора, слушая рассказы о его любовных похождениях. А когда ему стало известно, что хозяин не будет ночевать дома, он исхитрился подслушать наш разговор и узнал, что не в пример тем дурочкам, которые из-за него вешались, хозяйка решила просто под него лечь, хотя меня, например, тошнило от одного вида его кожаного гульфика, сбившегося набок: старого, заплесневелого, каких сейчас уже никто не носит. Дослушав все до конца, он самоуверенно, как и подобает учителю, отдернул портьеру и вошел в комнату. Хозяйка, отославшая к тому времени из дому всех до последней служанки, увидев его, сразу же сказала: «Маэстро, руки и рот держите подальше, нынче ночью нам нужен только ваш молоток». Но этот скот и не собирался ее целовать и щупать: не тот у него был нос, чтобы внюхиваться в чашечку розы, не те пальцы, чтобы перебирать дырочки флейты. Он просто вытащил наружу свой инструмент, толстый, как ножка табурета, весь в бородавках, с красной дымящейся головкой, и, шлепнув по нему ладонью, сказал: «К вашим услугам, синьора». Дама забрала его в кулачок и, промолвив: «Ах ты, мой воробышек, мой голубок, мой зяблик, войди же в свое гнездышко, в свой домик, в свои владения», — засунула его себе внутрь. Потом приподняла ногу, прислонилась к стене, решив есть сосиску стоя, и грязный мужик нанес ей первый мощный удар. Я же в этот момент вела себя как мартышка, которая начинает жевать еще до того, как кусок оказался у нее во рту. И если б не пощекотала себя металлическим пестиком, который нашла на комоде (судя по запаху, им толкли корицу), наверное бы, просто умерла от зависти при виде их наслаждения. Когда конек закончил свою работу, синьора, утомившаяся, но не насытившаяся, села на кровать и так крутанула учителю хвост, что он снова задрался. Брезгуя смотреть ему в лицо, она повернулась к нему спиной и, с яростью схватив salvum me fac