— Слышь, Скай, — вырвала его из размышлений ученица, — а что такое точка слома?
— А откуда мелкие Шпыньки знают такие умные слова?
— В Ордене слышала, — голос в наушнике безрадостный. — Говорили, мол, Би... магистр Биллабе в неё ударили. И всякое неприличное про неё с магистром Винду.
— И зачем ты это слушала, а?
— А я знаю, блин? Фигня такая... — ученица почти по-взрослому вздохнула. — Бывает же так, ну. Вроде фигня, а слушаешь. Хотя фигня и ваще плохо.
— Бывает, — согласился Энакин. — А точка слома, Шпынь, это техника такая. Её Винду придумал. Вроде как самое уязвимое место. Туда ударил разок — и кулдык. Но вообще, — непонятно зачем продолжил он, — точка слома — она не только физическая бывает. Бывает и в душе.
— Души не существует, — дежурно отбрехнулась та. — Это только фантомно-силовое энергетическое отражение...
— Магистру-координатору такое рассказывай, а не мне. Я тёмный татуинский мальчик, мне слишком много умных слов, — и он замолчал, точнее, перекинул передатчик на общевойсковую частоту и начал перестраивать отряд в более эргономичную фигуру.
Через полчаса Шпынька ощутила вину и постучалась обратно:
— Ладно, Скай, ну чего там про душу-то?
— Про душу... — он хмыкнул. — Видишь ли, Шпынь, как я говорил, эта точка слома — она есть и в душе. Там, где прячется самое дорогое. И если это дорогое отнять, убить, уничтожить, обесценить — тогда человек ломается.
— И переходит на Тёмную Сторону?
— И умирает, Шпынь. Как магистр Биллаба. Или хуже — ходит живой, а душа мёртвая.
— Но ведь если есть что-то дорогое, это плохо же... — протянула та. — Это привязанность же.
— А если нет? Если нет ничего дорогого, ничего святого? Это хорошо что ли?
Шпынька замолчала. Обдумывает, наверное.
Ничего, ей полезно.
Думать вообще полезно, хоть и неджедайское это дело.
«Но память станет ли крылом мне?
Им станут ли печаль и горе?
Не будь воспоминаний, знаешь, мы и смеяться не могли бы...
Да, не могли бы мы смеяться над нашим страхом, нашим горем!»
Его точкой слома была Падме, как раньше была мама. Маму он не уберёг и всех убил, сломался. Падме его срастила заново, значит, надо было сберечь её — и сохранить себя, тут всё просто.
Вопрос был в другом: как правильно сберечь Падме?
И одному тут было не разобраться.
«Прилетим на Мандалор — всё расскажу учителю Кеноби, — решил Энакин. — И буду просить у него совета». Подумал — и заодно решил, когда вернётся на Корускант, рассказать всё Канцлеру и с ним тоже посоветоваться.
Двое-то всяко умнее одного.
_____________________________________________
[1] тапки не мои; песня старая, перевод — мой с подстрочника; просто к слову пришлось по ритму-мотиву-теме
Глава четырнадцатая: Мотыль несёт котёл в траншею[1]
Великая княгиня стояла, крепко обняв себя за плечи, у большого панорамного окна, на котором проступали проекции городских защитных сооружений, схемы передвижения войск, линии вражеских атак. То и дело оживал встроенный в корону передатчик: у неё запрашивали разрешения на передвижение по населённым кварталам, просили подкрепления и медиков. Всё чаще, впрочем, в наушник било короткое полузадушенное «Kote!»[2]: очередной сын Мандалора прощался со своей Родиной, княгиней и жизнью.
— Мы привыкли, что мы неуязвимы, — тихо сказала она наконец. — Что наше миролюбие в сочетании с нашим искусством защищает нас крепче любого щита. Мы разучились по-настоящему бояться...
— Скорее наоборот.
Княгиня вздрогнула, обернулась. За пустым столом переговоров сидела Амидала, у неё за плечом стоял бледный тви'лекк.
— Вы научились по-настоящему бояться, — пояснила королева Набу. — И научились прятать голову не в шлем, а в песок. Раньше вы жили, зная, что война — беспощадная сука, которой нет дела, кого косить. Теперь вы уговорили себя, что война — это чудовище из детских страхов, от которого можно спрятаться под одеялом.
Княгиня поёжилась. Было сейчас в набуанке что-то нечеловеческое или даже сверхчеловеческое, что-то оттуда, из повестей о загробном суде. Поэтому она спросила резко и жёстко:
— Почему не в убежище? Я не приказывала вас выпускать.
— Щит уничтожен, стало опасно для жизни оставаться, — просто ответила та.
— Действительно, как я могла забыть...
Сколько лет Мандалор не видел войны — настоящей войны? Тысячу лет, получается. Тысячу лет назад прилетела Республика и «вбомбила их в каменный век», — любимая поговорка республиканских командиров, что тогдашних, что нынешних. До и после этого мандалорцы успешно истребляли сами себя (в гражданских войнах) и иногда — всяких отсталых дикарей (в грабительских набегах), но войны, настоящей, серьёзной, беспощадной... — губы княгини искривила горькая улыбка, когда она подобрала нужное слово: «цивилизованной». Цивилизованной войны они не знали. По старинке полагались на личное мастерство воинов, а не на технику или число. И вот цена прекрасному героическому прошлому, цена верности традициям: стоило прийти настоящему врагу, несравненные мастера ближнего боя и гениальные стрелки отдают славу Кенотафу...