— Нет, я могу платить и буду.
— Ты такой добрый, Том. И подарки делаешь чудесные. Медведя я назову Том Младший. У-у, какие у него сладостр-растные глаза!
— О, Робби! Я хотел бы всегда быть здесь с тобой, в этой комнате! — воскликнул он.
Что-то в его интонации напугало ее, она уронила медведя и уставилась на Тома.
— Что с тобой? Что с тобой? — встревоженно спрашивала она.
— Я в отчаянии, — сказал он. — У меня большие проблемы.
— Расскажи мне. Я тебе помогу. Его ладони вспотели, губы пересохли.
— Ты, наверное, слышала, что иногда в больнице могут перепутать новорожденных и ребенок попадает не в ту семью?
— Да, я читала о таком случае в газете, а может быть в журнале.
Ему показалось, что какой-то комок подступил к горлу, он выпил воды.
— Ну, — пробормотал он, — не знаю как сказать.
— Что такое? — Глаза Робби округлились, она тревожно спросила:
— Так это с тобой случилось? Ты был подменен?
Он опустил лицо в ладони.
— Да.
Последовало долгое молчание. Когда он поднял голову, она плакала.
— Бедный мой мальчик… Бедный мальчик… Не говори больше об этом… Потом, когда сможешь…
Она прижалась к нему щекой, он почувствовал, как дрожат ее мокрые ресницы, почувствовал ее сострадание и понял, что может ей все рассказать. Всю эту немыслимую историю…
— Подумай, какая ирония судьбы — вестником был Ральф Маккензи. Именно он! — окончил Том свою повесть, которой она внимала, не шевельнувшись, не сводя с него взгляда, словно зачарованная.
— Да, — кивнула Робби. — Этот тип создан для роли недоброго вестника. Но, Бог Всемогущий, какая судьба! Прожить девятнадцать лет и вот однажды обнаружить, что занимаешь в мире чужое место! — Она сжала пальцы в кулачок, так что даже побелели суставы. — Не могу себе представить, что ты почувствовал. Не могу представить себя на твоем месте.
— Самое странное, — я не чувствую, что был не на своем месте…
— Скажи, как это приняли твои… родители? Отец? Наверное, такое известие может свести с ума!
— Мама, конечно, была потрясена, но она стойкая. Скрывала от меня слезы, пыталась успокоить. Ты маму не знаешь, но можешь себе представить, как себя ведут подобные женщины. Ими восхищаешься, и в то же время их спокойствие и выдержка могут свести с ума.
— А отец?
— Ну, это другой характер. Реакция была патетическая. Он отказывался признать это. Последние слова, которые я от него услышал:
— Это — коварный обман, Том! Они тебя хотят одурачить, не верь им!
Робби наморщила лоб:
— А что, если он был прав?
— Как бы я этого хотел! — вздохнул Том. — Нет, исключено. Проделаны все анализы крови, исследование ДНК… И какое-то новейшее обследование, знаешь, которым установили, что сожженные кости принадлежат русскому царю и его семье. И есть результаты всех анализов, сделанных парню, который умер от той же болезни, что у нашего Тимми. Ну, парень моего возраста, которого они, те родители, считали своим сыном. Значит, это он был братом Тимми, а я — нет. Отец, конечно, на самом-то деле не обманывался. Просто не мог примириться.
— Думаешь, потом он примирился бы?
— Как знать? Да нет, конечно, вынужден был бы примириться.
— А ты — примирился, Том? Ну, насколько возможно с этим примириться. Я хочу сказать — самый страшный шок уже позади?
Он нагнулся и отбросил волосы, закрывшие ее нежное лицо, искаженное волнением.
— Много дней я мучился, и каждое утро чувствовал, что лучше бы мне не просыпаться. Но я надеялся, что ты мне поможешь пройти через это, Робби.
— Том, мой Том, как же ты страдал!
— И это еще не все. — Он уже говорил спокойно, чувствуя, что рядом с ней к нему возвращается его оптимизм. — Эти люди хотят, чтобы я их признал — ну, не знаю, чего именно они еще захотят… Пока только признания.
— А ты не хочешь?
— Нет. Но не знаю, как этого избежать. Все убеждают меня, даже мама. Я должен был сегодня встретиться с ними, они придут к нам. Поэтому я сбежал из дому. Посоветуй мне, что делать. Бог мой, как я нуждаюсь в твоем совете.
— Кто они такие?
— «Мелкая сошка», как они сами себя называют. Знаешь магазинчик на окраине, ну, там мы с тобой сидели поблизости.
— Знаю. Кроуфильдов. Я купила у них занавески для этой комнаты и ночную рубашку с черными кружевами. Они оба служат в этом магазине, или только муж служит?
— Они — владельцы.
— Владельцы лавки Кроуфильдов? Это — их фамилия?
— Да, они унаследовали магазин. Кажется, дед создал дело.
Робби была озадачена.
— Но ведь они же евреи. Все это знают. Они не могут быть твоими…
— Могут. Такое уж мое везенье, Робби.
— Но я не верю, — сказала она, ошеломленно глядя на него. — Не могу поверить…
— Так оно и есть.
Она вскочила на ноги и стояла, прижавшись спиной к подоконнику, не отрывая взгляда от Тома.
— Нет… не может быть… Ты не можешь быть…
— Папа не хотел верить и ты тоже, — грустно заметил Том.
— Еврей… Ты — еврей… — Она с трудом выговорила слово, и Том увидел, что она дрожит. Он почувствовал, что и его охватывает дрожь, что у него слабеют ноги и теснит в груди… Как в тот день, когда мама позвала его и сказала ему… И теперь, понимая, какой пронзительной тоской она охвачена, он был с нею нежен и добр.
— Я испытал это чувство и справился с ним, — сказал он, утешая ее. — Не бойся, ничто не испортит мою жизнь… наши жизни — мою и твою…
— Еврей, — повторила она, словно не слыша Тома. — Ты еврей. Как ты это ощущаешь?
— Ощущаю? — Обескураживающий вопрос. — Ну, я почувствовал удивление, когда мне сказали.
— Ты должен был ощутить себя другим. — Том не узнавал ее голоса, — он словно обесцветился. — Должен был, — повторила она тем же ровным невыразительным тоном.
— Нет, я не почувствовал себя другим! Я не изменился. Я — такой же, как и был прежде, что бы мне ни рассказали.
— Ты и прежде должен был чувствовать в себе это! Ты скрывал! — Слезы хлынули из ее глаз.
— Что ты говоришь, Робби?! — изумился он.
— Что ты знал это, чувствовал и скрыл от меня! Боялся сказать мне!
— Боже мой, Робби, клянусь, что я тебе рассказал все как было. Если б я знал и хотел скрыть от тебя, зачем бы я открылся тебе сейчас?
Она не ответила. Он сделал к ней шаг, она отскочила и прижалась к стене. Щеки ее блестели от слез.
— Выслушай меня… — молил он. — Помоги мне. Я думал, ты мне поможешь.
Она не отвечала. Он увидел в ее глазах уже не удивление и растерянность, а неистовый гнев. Он испуганно повторял:
— Ведь я же твой Том, тот же Том, каким был пять минут назад, до того, как ты узнала… — И он даже рассмеялся неуверенно, словно извиняясь за неудачную шутку.
— Ты обманул меня, Том, — медленно сказала она, — и я ненавижу самое себя.
Он не верил своим ушам. Протянув руку, он взывал к ней:
— Дотронься до моей руки. Это — та же рука, что ласкала тебя.
— Перестань! Зачем ты напоминаешь? Никогда себе этого не прощу! Что мне сказать людям? Что мне делать?
— Ты скажешь людям, что я не совершал никакого преступления, и мы будем с тобой вместе, как прежде.
— Причем тут преступление? Ты знаешь, о чем я говорю!
Он знал, и он уже понял ее преображение, но продолжал взывать:
— Робби, дорогая, не говори со мной так… Робби, дорогая…
Он нежно обнял ее, но она так рванулась из его рук, что он пошатнулся. Вцепившись в спинку стула, он ошеломленно глядел на нее, повторяя:
— Что это? Что с тобой случилось? Ты так смотришь на меня… словно это не ты.
— Не сомневайся, это я, — мрачно отозвалась она. — Что ж ты думаешь, я могу смотреть на тебя, как прежде? Ты и вправду так думаешь?
В отчаянии он воззвал к ее здравому смыслу:
— Слушай меня… Слушай… Я — тот же Том… Те же руки, то же лицо… Я тот же, что и был… Ну, на меня надели новый ярлычок, — он попытался улыбнуться, но это меня не изменило. Ты ведь любила меня, Робби.