— В прошлом. Теперь — нет.
— Неправда, ты — моя частичка. И я часть тебя, мы нераздельны. Мы учились вместе. Ты мной восхищалась. Сколько раз ты мне это говорила!
— Ты меня обманул, и все это было ложью.
— Давай посоветуемся с Джимом Джонсоном. Он умный человек. Он подскажет нам, как снова наладить наши отношения.
— Да что ты ребячишься?! Он мне посоветует отделаться от тебя немедленно.
Он тоже словно обезумел. В бессильной ярости он обводил комнату глазами, ища какой-то подсказки, какого-то способа заставить ее опомниться… или причинить ей боль. Он схватил лежащую на стуле книгу Гитлера и потряс ею:
— Если б ты жила там, в то время — ты убила бы меня!
— Разве я тебя убиваю? — холодно возразила Робби.
— Убиваешь. Медленно убиваешь.
— Не надо мелодрамы! — раздраженно вскричала она, дернув плечом. — Противно.
— Это не мелодрама, а реальная жизнь.
Они стояли, меряясь взглядами, каждый смотрел на другого, как на врага-незнакомца.
Робби отступила и вдруг залилась пронзительным смехом:
— Кроуфильд! Узнала бы моя мамочка! И тебя бы убила, да и меня тоже!
Он смотрел на ее искривленный рот, ему казалось, что мир обезумел.
— Ты сошла с ума, весь мир сошел с ума!
— Ты думаешь? Нет, уж поверь, я в здравом уме. А потому — убирайся. Убирайся немедленно! — Она взвизгнула так пронзительно, что услышали соседи. Раздался стук в стену. Он схватил свою одежду — во время объяснения он был в одних трусах, это делало дикую сцену еще более абсурдной. Она даже не отвернулась, пока он натягивал брюки.
Он ненавидел ее. Ненавидел так, что понял преступника, убивающего в ослеплении гнева и ненависти. Бежать отсюда… Он ринулся к дверям.
— Подожди! — окликнула его Робби. — Забери это… — Она протягивала ему «Тома Младшего», белого плюшевого медведя с красивыми карими «сладострастными» глазами. Он выхватил игрушку из ее рук и молча вышел.
Том гнал машину домой. Глаза его застилала ненависть. Ненависть? — это было бы слишком просто. Его душа полнилась яростью, стыдом и тоской. Он не мог разобраться в этом смятении чувств, понимая одно: он сокрушен, раздавлен. Его Робби, его любимая! Он начал всхлипывать, надеясь, что постовой не задержит его, приняв за подвыпившего водителя. До дома было еще несколько часов езды. Дом, куда снова и снова будут являться проклятые Кроуфильды… Но больше ему некуда было ехать.
Вдруг он почувствовал голод и остановил машину около закусочной. Заказав гамбургер с жареным картофелем, он с удивлением посмотрел на тарелку, есть он не мог.
— Что-нибудь не так? — спросила официантка.
— Нет, все в порядке, — ответил он, заплатил по счету, добавил чаевые и вдруг спросил:
— У вас есть ребенок?
— Да… А вам зачем? — ответила она неприязненно.
— Не волнуйтесь, — сказал он, — я к вам не пристаю. Подождите минуточку. — Он выбежал к машине, достал белого медведя со «сладострастными» глазами и сунул его растерянной женщине. — Отдайте вашему парнишке.
Изумленно глядя на дорогую игрушку, она пробормотала:
— Какая прелесть… Ой, извините, что я вам нагрубила.
— Вы правильно себя вели. Вы были осторожны, и все мы должны остерегаться, пока наш мир и люди — такие, какие они есть.
Он побежал к машине. Женщина проводила его растерянным взглядом.
Он добрался домой около полуночи. Ставя машину в гараж, он увидел, что все окна темны, светится только окно музыкальной комнаты. Услышав задумчивые аккорды — она играла Дебюсси — Том понял, что мать опечалена и ищет прибежища в музыке.
Он боялся войти в дом и сел на ступеньку веранды. На темном небе сияли звезды — ковш Большой Медведицы… Блестящий полукруг, а за ним — загадочная непознанная Вселенная… Вскрикнула птица — затерявшееся в ночи живое существо, которому так же неведомы тайны Вселенной, как и человеку.
Эта зловещая загадочная Вселенная, этот безумный человеческий мир! Его снова пронзила боль: да, этот мир обезумел! Окровавленное лицо отца… Райс, превратившийся в Кроуфильда… Все перевернулось со дня, когда зловещим вестником явился Маккензи.
Он встал, отпер дверь и проскользнул в свою комнату. Полулежа на кровати, он думал о том, что в колледж вернуться он не сможет. Встречаться с ней в коридоре, на лекциях… Том увидел на тумбочке фотографию Робби: волосы, встрепанные ветром… сияющая улыбка… Такая счастливая… такая жестокая, беспощадная…
Он сбросил фотографию на пол, стекло разлетелось. Том схватил изображение Робби и с наслаждением порвал в мелкие клочки. «Пусть тебе кто-нибудь причинит такую же боль, как ты мне причинила…» — подумал он.
Приятная мечтательная музыка затихла… Том потушил свет, ему хотелось отложить объяснение с матерью до утра. Но она постучала.
— Том, я слышала, что ты приехал.
— Я засыпаю, — солгал он.
Она открыла дверь и зажгла свет. Сейчас увидит разбитое стекло и клочья фотографии на полу, и ему придется все рассказать ей. Мягко, неназойливо, она выспросит все. Но она не стала расспрашивать.
— Ты ведь написал, что уедешь на несколько дней, — сказала она, сев на стул рядом с кроватью.
— Прости, мама. Ты, конечно, поняла, почему я сорвался, как сумасшедший.
— Я поняла.
Ее спокойный тон заставил его еще глубже почувствовать свою вину.
— А почему ты сейчас вошел в дом крадучись? Разве ты не хотел поговорить со мной? Боялся, что я рассердилась?
— Да нет же. Я боялся Тимми разбудить.
Она слабо улыбнулась.
— Не обманывай меня, Том. Тебе это не удастся. И мне не удастся обмануть тебя. И сейчас ты знаешь, что хоть я и промолчала, но все увидела.
Он тоже улыбнулся.
— А, мусор на полу. Ну, так это заключительный аккорд, я покончил со своей подружкой. Мы как следует поцапались, и я подвел черту.
— Мне очень жаль. Она ведь замечательная девушка?
— Думаю — нет. Но все равно больно. Быть отвергнутым — очень тяжело, — горько признал он. — Чувствуешь себя словно в аду.
— Да, кажется, что пришел конец света.
— Откуда ты знаешь? Ведь тебя никогда…
— Молодые думают, что старики никогда не были молодыми.
Ее голос звучал ласково и успокоительно. Он благодарно посмотрел на нее и вдруг отчаянно вскричал, удивленный собственной вспышкой:
— Какая ты чудесная мать! И подумать только, что на самом деле, на самом деле… — Он не мог закончить.
— Но я твоя мать. И всегда буду твоей матерью, — сказала она, смахнув слезы тыльной стороной ладони и, заставив себя улыбнуться, пошутила: — Что-то чересчур много слез у нас в последнее время, ты не находишь? Ну, так что же между вами произошло? — сказала она, посмотрев на пол.
— Долгая история. Я рассказал ей о себе, о Кроуфильдах, ну, обо всем этом деле.
— И она узнала, что ты родился евреем.
— Не говори так, мама.
— Но она же догадывалась, что ты не из этой шайки «Независимого голоса», которая сродни ку-клукс-клану. Я знала, что ты не можешь быть с ними. Скверная, грязная компания.
— Да, ты права, — вздохнул он. — Но папа…
— Должна же я сказать правду.
— Я хотел бы… чтобы папа был другим. Чтобы не дал себя втянуть в ку-клукс-клан. Я папу любил…
— Да, для тебя было бы лучше, если бы его не втянули. Не говоря уже о том, что это было бы лучше для него самого. Он подавил в себе много хорошего…
Том устал от тягостной беседы, голова его разламывалась.
— Ты оставила дверь открытой. И мы разбудим Тимми.
— Его здесь нет. Он уехал до следующего воскресенья. Кроуфильды взяли его с собой на озеро.
Том был поражен, что за дикие вещи происходят!
— Да, ленч прошел очень удачно. Холли так мило вела себя с Тимми. Она славная девочка. И когда Ральф («Опять Маккензи!» — подумал Том) одобрил эту мысль, я согласилась. Ведь он давно знает эту семью.