Дорогая Лаура, я не в силах писать дальше, но я должен.
Обмен младенцев, это жестокое, ужасное, немыслимое деяние… совершил я.
Я вижу, как ты испуганная и разгневанная дрожишь, читая эти строки, не веришь своим глазам, не веришь, что кто-то мог поступить так низко, так ужасно.
Я расскажу тебе. Это не был коварный замысел, это было внезапное побуждение, и через десять минут я уже раскаивался в нем, но изменить сделанное было уже невозможно.
В тот вечер, когда я посетил тебя в больнице, где ты лежала с новорожденным, я знал правду, ужасную для тебя… о чем не в силах был рассказать… не должен был рассказывать… Я тогда вернулся в город на похороны отца. Я разбирал его бумаги с надписями «сохранить» или «уничтожить» и наткнулся на папку, относящуюся к семье твоего мужа. Ты, наверное, знала, что родная сестра твоего мужа умерла в детстве, дядя — в двадцать один год, и один из двоюродных братьев его отца тоже умер в ранней молодости. Но ты не знаешь, что все они умерли от цистофиброза. Отец описал в историях болезни все эти случаи, а кроме того в папке была запись разговора отца с Омером Райсом, — разговор произошел до его женитьбы на тебе. Отец настоятельно советовал ему никогда не заводить детей. Лаура, я никогда не написал бы тебе об этом, будь твой муж жив, — я не хотел разрушать твой брак, который считал счастливым».
Лаура опустила письмо и, нахмурив брови, посмотрела на Ральфа. — Я должна была бы негодовать. Но я чувствую только тягостное недоумение — как Бэд мог обречь своих… наших неродившихся детей? Почему я не в силах негодовать?
— Потому что это было бы бесполезно, — отозвался Ральф. — Узнай ты это, когда он был жив, ты была бы в ярости. Но и тогда это было бы бессмысленно. Продолжай, — мягко сказал он.
«Я навестил тебя в больнице, и ты, счастливая и гордая мать, захотела показать мне своего сына. Выполняя твою просьбу, я пошел в детскую комнату. Там дежурила только одна няня, — больница была маленькая и персонал немногочисленный. Я назвал себя, и она показала мне ребенка. Он заливался плачем. Нянька сказала мне, что доктор на всякий случай сделал рентгеновские снимки, хотя думает, что это просто колика. Снимки, по мнению доктора, не показали никаких отклонений.
Няня попросила меня побыть минут десять в детской, пока она не поговорит по телефону. Она знала моего отца, известного в городе врача, и не имела оснований не доверять мне.
Оставшись один, я подошел к письменному столу и посмотрел рентгеновские снимки твоего ребенка. Я сразу увидел там то, чего боялся: утолщение тонких кишок, суженную толстую кишку и прочие признаки цистофиброза. Старый провинциальный врач не мог их распознать — болезнь была редкостная, еще малоизвестная в медицине. Ею занимался мой отец; я тоже начал ее исследовать.
Я словно потерял рассудок. Одна мысль горела в моем мозгу — уберечь тебя от трагедии.
Я огляделся в небольшой детской и, увидев еще одну колыбель с мальчиком, решил обменять младенцев. Я обменял им браслетки с именами и передвинул колыбельки. Когда нянька вернулась, все было как прежде, только двое краснокожих лысых младенцев поменялись судьбами.
Не возникло никаких подозрений. Мой поступок был настолько немыслим, кто мог бы такое предположить?
Несколько раз, приезжая в город, я видел в твоем саду крепкого здорового мальчика… Знал, что ты счастлива и гордишься сыном.
Потом я узнал через знакомых о том, что у тебя родился второй ребенок, и он болен. Мои чувства пришли в смятение, — я все сильнее ощущал свою вину перед людьми, судьбы которых я нарушил. Перед теми, которые растили твоего старшего сына.
И однажды я их увидел — Кроуфильды привезли ребенка в Нью-Йорк и обратились ко мне, зная, что я исследую эту болезнь. Я должен был все рассказать им, но у меня не хватило духу. Я направил их в медицинский центр ближе к их городу, и там они лечили мальчика. Остальное ты знаешь. Вот и все. Я посвятил свою жизнь искуплению своего злого дела — лечению бедных пациентов, благотворительности. Но это, конечно, не загладит мою вину. Прости меня, если можешь, Лаура, и пусть простят — хоть малую долю моей вины — те, другие родители».
Лаура положила листок на колени. В саду каркнула ворона, тявкнул щенок. Двое на веранде словно застыли в молчании.
Наконец, Лаура очнулась и сказала:
— Это все. Там еще только подпись.
— Френсис Элкот. Так это был он, — глухо отозвался Ральф.
— Он жил в этом доме за оградой.
— Ты часто вспоминаешь о нем?
— Редко. Это — зажившая рана. Правда, после того, как я тебя встретила, — ты не обидишься? — Я вспоминаю его со странным чувством, что ты на него похож.
— Ты забыла, что уже говорила мне об этом. Но ты не рассказывала мне, почему вы расстались.
— Очень просто. Он от меня отказался.
— Вот глупец! Я бы ради тебя от выборов отказался. От чего угодно. Ты мне веришь? Веришь?
Она посмотрела на него. Сумерки за окном сгущались, но она увидела в его взгляде тревогу.
— Верю, Ральф.
— Какая трагедия! Минутный порыв — и тяжкое бремя вины на всю жизнь…
— Да, хотя в его жизни была слава, успехи в науке, заслуженное уважение…
— Как воспримут этот рассказ Артур и Маргарет?
— Я уже рассказала им. И Тому. Они изумляются странности переплетения людских судеб, но считают, что лучше знать все, как было, хоть и нельзя ничего изменить. Маргарет сказала: «Теперь отдохнем от наших бед и постараемся забыть».
— Она — сама доброта, — заметил Ральф.
— Да, — согласилась Лаура, — если бы она не была такой, все сложилось бы иначе. Они без ума от Тимми. Хотят свозить его в Вашингтон, показать Капитолий и все достопримечательности. Замечательно, правда?
— Она все еще беспокоится, не думаешь ли ты, что они пытались оторвать от тебя Тома. И просила сказать, что этого никогда не было.
— Она и мне говорила. И я рада, что это так, Ральф. Я ведь не ангел, и мне трудно было бы примириться с уходом Тома. Но теперь я спокойна. Я дружна с ними, даже пригласила их праздновать Рождество.
— Они придут?
— Конечно. А мы все пойдем к ним на еврейскую Пасху. Говорят, очень красивый праздник.
— Да, замечательный. Я у них давно уже бываю на Пасху.
Упали первые капли дождя, и Лаура сказала:
— Сейчас польет. Я срежу розы, а то их прибьет ливнем.
Она срезала десяток поздних темно-красных роз и, прижав к лицу охапку, вдыхала их горьковатый запах.
— Я не хочу больше расставаться с тобой, — сказал он. — Когда мы поженимся?
— А соблюдение приличий? — поддразнила она. — Тети скажут: «Надо соблюсти подобающий срок».
— Завтра?
Оба рассмеялись.
— В следующем месяце, — сказала Лаура, — когда Том приедет на каникулы.
— А как он к этому отнесется?
— О, я думаю, он уже сдался.
— Он хороший парень. Я уже говорил это пару-тройку раз, но хочу повторить.
Они сидели рядом, Лаура — с цветами на коленях. Темнело, ветерок шуршал сухой листвой, еще не совсем опавшей с деревьев.
Ральф тронул струны гитары и начал брать задумчивые аккорды.