— Э-э! Кацо! Какие у меня были усы! — Он блаженно закатывал глаза и раскачивался в кровати. — Зачем сбрил — не знаю. Разве отрастишь теперь такие усы?!
Ратников молча усмехался, это вдохновляло Хуцишвили, и он целыми днями рассказывал об усах, какие носят в Алазанской долине, о том, какое там солнце и как он выращивал под этим солнцем виноград.
— Цинандали! — говорил он. — Слышал цинандали? О-о! Какое у нас делают вино! Ты пробовал молодое, совсем молодое, маджари? Зачем жить, если не пробовал! Маджари — это солнце! Это рай! Рай в бурдюке, рай в бокале! Приедешь ко мне, я угощу тебя маджари, ты узнаешь, что такое маджари!
Хуцишвили закрывал глаза, сидел, раскачиваясь Вдруг хлопал себя по коленям:
— А какие у нас погреба! Три версты — погреба! Слышал? А бочка! У нас самая большая в мире бочка — царь-бочка! А вина! Самые старые вина! Пятьдесят лет, сто лет, нет, больше — лежит вино в старых черных бутылках. О-о! Что это за вино! Одна, только одна бутылка самого старого вина досталась Сталину, когда Сталину было семьдесят лет. О, какое это вино! Ты не пробовал такого вина.
Ратников понимал, что и самому Хуцишвили не пришлось даже пригубить такого вина, но молчал, а Хуцишвили рассказывал уже о другом, о том, что в Телави самые красивые горы, и что у них в городе стоит самое старое, самое толстое дерево, что именно под этим деревом любил отдыхать великий Саакадзе и пировала царица Тамара. Еще он рассказывал об огненных хинкали, которые умеет готовить его мать и от которых так горит во рту, что — хочешь не хочешь, — хинкали надо запивать вином. Расписывал чурчхелы, которые высушивают его сестры.
А сестры! Что за сестры у Шалвы! Старшая, Гулико (самая тонкая где надо, самая толстая где надо), учится в Тбилиси на последнем курсе университета; средняя, Маквала, лучший виноградарь совхоза, имеет медаль; а младшая, Цицино, как тростинка, как виноградная лоза, заканчивает десятый класс; и, если Сергей, друг его, согласится приехать в гости, Шалва женит его на любой из них, и станет для него Сергей самым дорогим человеком! Станет братом!
Воспоминания Хуцишвили отвлекали от болезни, помогали забыться, иногда вызывали желание рассказывать о своей жизни, почему-то о тех местах, в которых прошло детство, о холмах и лесах, о своей реке с омутами и заводями, о грибах и ягодах, о весенних паводках и о тишине моросящей осени.
Порой он начинал говорить, Хуцишвили вежливо слушал, но по лицу его видно было, что он не видит ничего хорошего ни в разливах, когда никуда не пройдешь, не проедешь, ни в осенних ненастьях с их холодами и слякотью.
Ратников умолкал, а потом уже слушал Хуцишвили вполслуха, а случалось, и вовсе забывал о нем.
Хуцишвили выписали из госпиталя на полмесяца раньше, чем Ратникова, и сразу демобилизовали. Он уехал к себе в Грузию и еще в госпиталь успел прислать Ратникову письмо и фотографию. На снимке Хуцишвили был вместе с сестрами. Он сидел возле дерева с могучим, неправдоподобно толстым стволом, сидел, смешно подогнув под себя ноги, так, как это делают йоги, и по-дурашливому задрав голову; девушки стояли рядом — младшую, Цицино, Ратников узнал по темному школьному платью с белым передником и белым воротником, а старшую, Гулико, отличил от хохочущих сестер по насмешливому, слегка надменному выражению лица, строгому черному костюму и белой блузке с пышным кружевным жабо. Средняя, Маквала, была в свободном цветастом платье. «Красивые. Не обманул Шалва», — решил Ратников, глядя на фотографию, и подумал, что и Хуцишвили не сказал никому, наверно, почему так быстро вернулся из армии…
Глава XI
Первой поднялась Ираида Васильевна. Неслышно возилась на кухне. Потом проснулся Платон Алексеевич. Встал и Ратников. Они вместе позавтракали, и только вышли из-за стола, под окном раздался чуть слышный сигнал машины. Платон Алексеевич, хмурый, сосредоточенный, сразу ушел, молча пожав Ратникову руку. Ратников тут же сказал Ираиде Васильевне, что и ему пора идти. Ираида Васильевна, соглашаясь будто бы, кивнула, а сама незаметно разбудила Люду и Надю. Те быстро поднялись, с хохотом бегали умываться, носились по квартире, занимались уборкой, звали наперебой Ратникова идти еще раз завтракать, напоминали о кино, о Луи де Фюнесе, а потом, пошептавшись, заявили, что вместе с ним едут в деревню.
Когда автобус, выйдя из леса на голый холм, остановился возле деревни, Люда и Надя первыми выскочили на траву; подождали, пока сошел Ратников, огляделись вокруг.