— Ой! — воскликнула Люда. Распростерла руки и зажмурилась, будто ждала, что поднимется в воздух и полетит над долиной к далекому синему горизонту.
— Всегда вот так, — сказала Надя, — приезжаешь сюда, и от радости дух захватывает.
Они пошли задворками по чуть приметной зеленой тропе, свернули к знакомому плетню и, открыв хлипкую калитку, очутились в саду. Изгородь была гнилой и давно бы завалилась, если бы не густые вишневые заросли, которые сплелись ветками с прутьями забора и удерживали его. Зеленая тропа бежала через темный сад и открытый солнцу огород к дому и мимо дома к другой калитке, на деревенскую улицу.
Заслышав голоса, на крыльце появилась тетка Настя. Грузно ступая, сошла по ступеням. Люда и Надя накинулись на нее с объятьями и поцелуями.
— Наконец-то! Появились-таки! — говорила она без улыбки и глядела, глядела с тревогой на сына.
Полдня провели в саду. Лазили по лестницам, обрывали вишни. Потом — малину. А потом принялись собирать огурцы, вместе с теткой Настей мыли их в ведрах и, обильно сдабривая чесноком и укропом, солили в цибарке.
После обеда Люда и Надя утащили Ратникова в луга, к излучине реки, где в зарослях ивняка лежали чистые сыпучие пески без единой травинки. Там они начали вспоминать, как в детстве бегали сюда купаться, как днями не вылезали из реки, коченея в воде, и отогревались на берегу, засыпая друг друга горячим песком. Своими «Помнишь?» «А помнишь?» девушки старались вернуть Ратникова к прошлому, но он был молчалив, а вопросы их лишь усиливали его замкнутость.
Среди дня к ним из кустов вылезла целая ватага таких же, как они, полуголых, но почти черных от загара парней и девчат; Люда и Надя узнали их, обрадовались нежданной встрече, с визгом кинулись навстречу и стали шумно знакомить со своими однокурсниками Ратникова. Он пожимал руки парней, стукал голыми пятками, кланяясь девушкам. Одна из них — высокая, с длинной красивой шеей и гордо посаженной головой — протянула ему руку.
— Даже в таком наряде вы похожи на джентльмена.
Он помедлил, наклонился к ее руке и, впервые в жизни, поцеловал почему-то эту крепкую, загорелую руку. Люда выразительно прыснула, а один из парней (с черными, косо подстриженными баками), оглядев Ратникова, ударил по струнам гитары и тут же прижал их ладонью.
— О, Ирина! Не оставляй своих старых поклонников!
Губы Ирины дрогнули.
— Среди вас нет джентльменов, мы одичали за лето в строительном отряде.
— О, сжалься, Ирина! — Парень с баками упал на колено и, склонив голову, начал перебирать струны.
— Откуда вы взялись? — спросила Ирина, глядя на Ратникова.
— Это наш брат, — ответила Люда и взяла его под руку.
Теперь Ирина глядела на Люду. Насмешливо сощурилась.
— Оно и видно. Так вот почему вы не поехали с нами на стройку.
— Как тебе не стыдно, — вмешалась Надя. Она стояла потупившись, щеки ее полыхали. — Мы в институте ремонтом занимались.
Вскинув голову, Ирина засмеялась:
— Оправдываетесь?
Все захохотали, парень с баками поднялся с колена, забренчал на гитаре, и все запели знакомую Ратникову студенческую песню.
— А знали бы вы, как весело у нас, — глядя на Ратникова, сказала Ирина, когда песня кончилась… — И работаем мы…
— Как экскаваторы, — перебил ее гитарист, — как бульдозеры…
Остаток дня они провели вместе. Купались, закусывали, сидя вокруг разостланных на песке газет, пели под гитару, играли в волейбол и снова купались. Ратников постоянно ловил на себе взгляд Ирины и сам часто глядел на ее выгоревшие пепельно-русые волосы, на ее загорелую, гибкую фигуру, на то, как она гордо и красиво держит голову.
Потому ли, что Ратникову до армии всегда не хватало времени, или потому, что в институте, где он часто читал стихи и выступал на комсомольских собраниях, его все знали, а может, еще и потому, что он был высок и красив и многие девушки влюблялись в него и признавались ему в этом, — он раньше не задумывался особенно о своих отношениях с девушками и отделывался от их быстротечной влюбленности полувежливыми-полунасмешливыми шутками. Теперь, глядя на Ирину, встречаясь с ней глазами, он чувствовал, как в сердце его входит сладкая тоска.
Ему вдруг захотелось читать стихи. Читать для нее, для этой рослой и гордой, дерзкой на слово и, видимо, умной девушки.
На память пришли строчки, о каких он забывал, казалось, напрочь, как только они рождались. А рождались они в госпитале. Только что осознав все случившееся с ним, он лежал тогда, оглушенный и ослепленный, убитый неожиданной и непоправимой бедой, свалившейся на него. Жизнь его тогда кончилась. Он это знал: кончилась. В бессмысленность превратились все слова, все понятия, все предметы — и сама земля, и люди, и Вселенная с ее беспредельностью, с ее вечностью. Он лежал тогда в пустой беспросветной черноте, и не было ему никакого дела ни до чего живого, а в голове его, вопреки его воле, рождались и лезли на свет стихи. Эти раненые, эти больные стихи, которые он тогда гнал от себя и которые, думалось, исчезли из памяти бесследно, теперь, как бы заново рождаясь, начали припоминаться по слову, по строчке, — и он стал медленно, тихо говорить. Все притихли. Все слушали. Внимательно и настороженно. Глядели на него с удивлением и даже как будто недоверием и вслушивались в каждое слово, и лица их менялись, словно этим беззаботным людям открывалось впервые что-то суровое и, может быть, жестокое, но до конца непонятное…