— Теперь? — Платон Алексеевич хрипло засмеялся и покачал головой. — Через недельку-другую — пожалуйста, ремонтируйте, а сейчас нельзя! Самая горячая пора. Дела!
— Подождут дела, — мягко, но твердо сказала врач. — Вам надо лечиться. И по-настоящему, в клинике.
— Ну, нет! Не время! — сердясь, проговорил Платон Алексеевич и попытался приподняться.
— Лежите! Вы храбрец, но вставать вам нельзя.
Подошли Люда и Надя.
— Папка! Ты что? — Люда опустилась возле него на колени. — Мы уже столько ям выкопали, а ты!..
— Они, дочка, не знают меня. Думают, списывать пора. А мы еще повоюем! Так ли?
— Правильно, папка! — Люда наклонилась, чмокнула его в щеку. — Правильно! Так держать!
— Ну, вот! — Платон Алексеевич заулыбался.
Люда гладила его седеющие волосы, а врач, чуть отойдя в сторону, говорила что-то Ираиде Васильевне. Потом они подошли.
— Вот что! — властно сказала Ираида Васильевна. — Все гораздо серьезнее, чем ты думаешь, отец. Сейчас мы тебя отвезем в клинику, там тебя обследуют, а потом видно будет.
Платон Алексеевич откашлялся и, подумав немного, недовольно сказал:
— Ну, что ж… Пусть будет по-вашему. Обследуют, сделают уколы и — домой. Домой, домой! Завтра на работу.
— Носилки, — сказала врач.
Санитар направился к машине.
— Носилки? — Платон Алексеевич засмеялся. — Ну, нет. Я сам. — И позвал Ратникова: — А ну, помоги, солдат.
С помощью Ратникова он встал. Врач протестующе подняла руки. Ираида Васильевна закричала:
— Нельзя! Нельзя!
— Ну, что ты, мама! — возразила Надя.
— Что уж вы! — сказала сердито Люда. — Поможем, дойдет. Совсем рядом.
— Ах, что вы делаете! — Врач хотела еще что-то добавить, но только крутнула головой и повернулась к стоящему санитару: — Носилки! Я же сказала: носилки!
— Сам. Сам. — Платон Алексеевич, опираясь на Люду и Ратникова, неуверенно шагнул, и ноги его заплелись.
— Держи, держи, солдат, — проговорил он вдруг, падая.
Ратников подхватил его. Платон Алексеевич тяжело повис у него на руках и захрипел, закатывая глаза.
Его уложили на носилки, отнесли в машину. Врач суетилась, прикладывала ему ко рту кислородную маску, кричала на шофера за то, что в машине некуда подключить аппаратуру, и с растерянным, перепуганным лицом спрашивала, есть ли в саду свет, есть ли поблизости розетка.
Платон Алексеевич хрипел и дергался, Ираида Васильевна кинулась вдруг к своему участку, бегом вернулась, расплескивая из ведра воду. Люда и Надя стояли, оцепенев, Ратников, не зная, чем помочь врачу, прижимал к носилкам ноги Платона Алексеевича.
Ираида Васильевна, отталкивая санитара, который держал кислородную подушку, полезла в машину к изголовью носилок, в это время Платон Алексеевич дернулся в последний раз, вытянулся и затих.
Ни Ратников, ни Люда с Надей еще не понимали, что произошло. Они стояли, глядя на Платона Алексеевича с недоумением и ужасом. Не могло быть, чтобы он умер! Вот так вдруг взял и умер… Он только что смеялся, шутил… Этого быть не может! Он только что ел… Хвалил окрошку…
Ираида Васильевна с трудом выбралась из машины. Ратников увидел ее пустые глаза, и тогда только ему сделалось холодно. Сломленным шепотом Ираида Васильевна сказала чуть слышно:
— Умер.
Страшно закричала Люда:
— Не-е-ет! Не-е-ет!
А Ираида Васильевна, как бы убеждая самое себя в случившемся, повторяла и повторяла слабеющим голосом:
— Умер. Все-все, умер. Умер…
Платон Алексеевич сутки лежал в гробу на том самом столе, за которым два дня назад пил коньяк, за которым шутил, смеялся и, жизнерадостный, бодрый, собирался долго еще жить и работать. Привезли совсем отяжелевшую, жалкую тетку Настю, приехала из Рязани маленькая сморщенная бессловесная мать Ираиды Васильевны, а с нею еще какие-то родственнику которых Ратников никогда не видел и не знал. Сутки в квартире говорили шепотом, стонали, всхлипывали и плакали, а во вторник днем под звуки духового оркестра, под стенания собравшихся гроб вынесли, провезли по улицам и на полдня установили в самом большом зале старинных палат, где обычно проводились заседания областного суда, всевозможные собрания и совещания, где не раз выступал с речами и докладами сам Платон Алексеевич.
По одну сторону от возвышения с гробом сидели на стульях родные покойного — у всех были мокрые и красные, опухшие, обезображенные горем, бессонницей, духотой и слезами лица; а по другую сторону возвышения, вдоль гроба, в течение трех часов шли и шли люди. Прощались с покойным и те, кто хорошо знал его, работал с ним, и те, кто только слышал о нем. Смерть сразу вырвала его из цепи людских отношений, и слезы текли по лицам тех, кого он выделял из всех, премировал, награждал, и по лицам тех, кого он нередко распекал, лишал прогрессивки, кому в приказе объявлял выговор. У ног и в изголовье гроба, часто меняясь, в почетный караул становились другие люди, те, которые сами устраивали Платону Алексеевичу разносы и сами же представляли его к премиям и наградам.