Ему казалось, что будь он сам теперь здоровым, он зажил бы такой же нехитрой жизнью, какой живет Федя-Старатель, и был бы счастлив.
Радовался бы, наготовив в лесу дров, и томился бы в ожидании часа, когда сумеет перевезти эти дрова из леса, и наслаждался бы потом, поглядывая, как лежат высокой горой на задах усадьбы золотистые и белые бревна, и опять томился бы, предвкушая ту радость, которую испытает, когда собственноручно распилит всю эту гору на круглые чурбаки, а потом развалит на гладкие плахи, и переколет плахи все до единой на звонкие поленья, и уложит наконец дрова в длинные, ровные и светлые поленницы…
А разве не радовался бы он, видя, как растут его дети, не был бы счастлив, дождавшись приезда в гости здоровой и красивой дочери и забавного крепкого внука?..
Ратников думал порой, что простые житейские радости быстро приелись бы и наскучили ему, но в это не верилось, и все хотелось жить, жить и жить, бесконечно жить такой вот жизнью, какой живет Федя-Старатель со своим семейством.
Раскладушку свою Ратников перетащил за кусты крыжовника, поставил так, чтобы раскладушку не видели соседи, и лежал теперь на ней целыми днями, глядя в небо.
Дважды за эти дни заглядывала к Ратниковым Яковлевна. Вползала в калитку, стукала в землю клюкой. Ратников одевался, спешил навстречу, и она разгибалась в пояснице.
— Не вернулась мать-то? — Глядела остро, по-ястребиному. — Ушел Платон. Ушел. Вы, мол, тут хлопочите, ковыряйтесь в делах своих, а с меня будет. Я, мол, все отдал земле. Сполна, Земля-то, мол, меня и примет добром.
Яковлевна забывала о Ратникове, горбилась пуще прежнего.
— Заявится тетка Настя, кликни. Забегу. — Опять поднимала голову, глядела сердито: — Ведь и я одного с тобой роду — Ратникова была в девках… Женились, бывало, в деревне на своих… Теперь из Ратниковых в живых остались — я да ты. Из мужиков — ты один…
Она глядела на него совсем свирепо, а он улыбался в ответ.
— Смеешься? А в глазах скукота… Не подхватил ли хворобу какую?..
Грозила ему костлявым пальцем:
— Ты у меня гляди! Гляди у меня!..
Яковлевна уползала за калитку, а Ратников, совсем подавленный, возвращался под вишни.
Вся прошлая жизнь деревни, бывшая до этого такой далекой ему, жизнь, какой жили здесь задолго до его рождения, вдруг придвигалась вплотную, обступала, и что-то непонятное необъяснимым образом вдруг тесно связывало его со всеми, кто родился и жил в этой деревне, одной участью, одной судьбой…
Что значит несколько десятков лет для истории? Для ее движения вперед? Но как дорого дается это движение человеку! Какой ценою заплатили за него отец его и Тихон, Матвей и Платон и еще множество-множество людей, которые, возможно, и не знали, что такое история, и ни о чем другом не помышляли, кроме как о своем пахотном клине и скудном хлебе, — и все-таки двигали ее. А сам он? Неужто и его жизнь — это всего лишь крохотное звено истории, ее неполного полувекового оборота?..
А ведь он родился для того, чтобы жить. Жить!..
Ратников вскакивал с раскладушки. Метался по огороду, давил длинными ногами плети огуречных и тыквенных стеблей.
Он быстро уставал и снова ложился. Закрывал глаза.
Глава XIV
Уж наступил вечер. За деревней, мыча и поднимая пыль, прошло колхозное стадо. Городские холмы подернулись сиреневым туманом, через этот туман видно было, что на улицах города и в домах зажглись и горели, мерцая, желтые огни, вспыхивал зеленый, красный и синий свет неоновых реклам, и слышно было, как где-то за городскими холмами, приближаясь, тягуче рокотал гром — оттуда, с севера, тянуло свежестью: видно, и в эту ночь ливни собирались омыть землю…
Ратников стоял на крыльце, готовясь уйти в дом, когда увидел на улице Люду и Надю. Они открыли калитку и подошли к Ратникову. Остановились, молча глядя на него.
Он распахнул дверь в сени, и девушки поднялись по ступеням, вошли в темный дом.
Ратников зажег свет. Люда и Надя сели, печально и все так же молча глядя на него. Он приготовил ужин. Порезал батон, принес творог и молоко. И они втроем поели в полном молчании.
— Ну, как там? — спросил наконец Ратников.
— Ничего, — сказала Люда и вздохнула.
А Надя, зажав в коленях ладони, склонилась вперед, спрятала от Ратникова заблестевшие глаза.
— Я вот все думаю, — сказала Люда, — если бы он не вставал… Если бы уложили его на носилки… Если бы мы знали…
— Что теперь говорить об этом… — Ратников прошелся, думая о том, что жизнь человека обрывается иногда до нелепости случайно. А Платон Алексеевич умер не так. У него уже был инфаркт, и он знал, что ему нельзя работать и жить так, как он жил и работал…