Ее приняли женщины в белых, пахнущих остро халатах. Бережно сняли с телеги и унесли на брезентовых носилках.
Женька долго слонялся возле роддома. Цепляясь за наличники, заглядывал в окна. Зою отыскал-таки. Лежала она в угловой палате. Глаза у нее были закрыты, а лицо белое и неподвижное. Ребенка рядом не было. Женька долго и почему-то с уважением смотрел на Зою.
Назад возвращался все той же дорогой, засыпанной желтыми листьями, но не видел ни дороги, ни листьев этих, ни самого леса. Оторопело думал: «Вот это да! Умирают!» А он теперь знал, как страшно это, когда умирают.
Мать накинулась на него с расспросами, он отвечал односложно. Отвез. Не, ничего не случилось. Положили в палату. Нет, ей ничего не надо. Вдруг сказал, что она родила. Его затормошили, закричали на него, но он не мог ничего рассказать толком, и мать бросилась за порог — звонить в роддом.
Женька лежал, уставив глаза в синее, ночное окно, и на этот раз не шептал бездумно: «Вива Куба!» В воображении его переплетались отрывочные видения — черно-белые, цветные. Бородатые солдаты с автоматами и женщины в белых хрустящих халатах, копыта лошадей на желтых шелестящих листьях и искаженное болью лицо Зои, орущий сверток и зеленая трава в крови. А в голову лезли непосильные мысли о «ребенках» и о мертвецах.
Когда захотелось спать и откуда-то с выси, из далекого теплого марева, посыпались на него с искристым звоном осенние, каленые листья, он громко прошептал вдруг: «Вот это да! Умирают, когда ребенка!..» И тут же улыбнулся — уже чему-то другому, и сознание его заволокла колыхающаяся дымка. И видел он счастливые сны в ту синюю ночь и спал, улыбаясь.
Люли, люли, люли
Старик приходил обычно часа в два, но она с утра уже караулила его, выскакивала на улицу и еле сдерживалась, чтобы не бежать за околицу. Наконец почтарь появлялся — она замирала у калитки, поджидала, волнуясь и кляня старика за медлительность.
Тот еле волочил ноги, отдыхал поминутно — опирался на палку и подолгу стоял. Чуть разгибал спину, пересиливая боль в пояснице, глядел на избы, припоминал, кому что несет, и опять волочился от порядка к порядку.
Завидя ее, тоже останавливался. Натужно дышал раскрытым ртом в усы и бороду. Ей казалось, что он больше не сдвинется с места, и она подбегала:
— Дедушка! Я письмо жду. Есть письмо?
Старик не отвечал, она думала, что у него, наверно, совсем нет памяти и он давно уж таскает с собой для нее весточку.
— Мне письма нет? Дедушка! Письма не было?
Старик лишь сильней дышал, судорожно двигая кадыком, и тряслась его сивая борода, и ходили ходуном на палке сухие руки в коричневых подагрических пятнах, а в бесцветных слезящихся глазах было столько усталости и застарелой немочи, что ей становилось стыдно. И за свой вид, за короткий свой сарафан, чуть прикрывающий тело, за молодость и красоту, за ровный, сильный загар и вообще за то, что она так бессовестно здорова.
В дом она возвращалась грустная и, забывшись, не обращала какое-то время внимания на следившего за нею мальчика. Тот чувствовал в ней перемену, и затаивал дыхание, и бледнел лицом. Но длилось это всякий раз недолго — она замечала наконец его настороженность и будто включала себе другое настроение; до следующего дня весело хлопотала по дому.
Скоблила тяжелым косарем белые, шелковистые полы, протирала мыльной водой смолеватые потолки, стены и с песнями танцевала возле окон, надраивая зубным порошком давно блестевшие зеркально стекла. Как есть, в купальнике, носилась с ведрами через огород, скатывалась под косогор к озеру.
Мальчик всюду сопровождал ее. Не сбежав еще с кручи, она бросала ведра. Ведра со звоном летели вниз, а она, обгоняя их, с разбегу прыгала в темную холодную воду этого круглого, непомерно глубокого озера.
Говорили, будто стоял на этом месте в далекие времена храм, да ушел под землю, и образовалось озеро в бездонном провале.
Мальчик, не задумываясь, с криком кидался следом за ней в черную, жуткую пучину и, шлепая по воде ладонями, плыл, стараясь догнать.
На середине озера она разворачивалась и плыла назад. Выскакивала из воды, подхватывала полные ведра и бежала вверх. Тут он ее настигал. Пригоршнями хватал из ведра воду и окатывал. Она визжала, и, громко смеясь, пыталась уйти, и доносила до крыльца наполовину расплескавшиеся ведра.
— Видишь, что ты наделал? Видишь?
Он знал, что она не умеет сердиться, и закатывался, а потом кидался к ней, обнимал и целовал мокрый ее живот.
Больше всего он любил ходить с ней в лавку, где она покупала хлеб, масло, конфеты и чай в пачках с нарисованными пальмами. Она надевала белые босоножки на высоких каблуках, и от этого становилась еще выше, и в обычном своем сарафане выглядела такой нарядной и красивой, что он вышагивал рядом с ней вдоль порядков с гордостью человека, знающего, что ему не зря завидуют.