— Зачем все это? — сказала Люда. — Живешь-живешь… А зачем?
Надя подняла голову.
— Жить не хочется.
— Все равно жить надо, — Глядя на девушек Ратников думал еще о том, что скоро, может быть, очень скоро Люда и Надя свыкнутся со случившимся, и даже забудут о смерти Платона Алексеевича, как все и обо всех забывают, и у них все будет, как у всех, — и смеяться будут, и полюбят кого-то, и замуж выйдут.
— Да, надо, — согласилась с ним Надя, — жить все-таки надо.
— Я к себе пойду, на сеновал, — сказал Ратников. — Вы сами тут хозяйничайте.
— Ага. — Люда кивнула и улыбнулась ему. — Посиди. Еще успеешь, выспишься.
Ратников ушел, не ответив.
Проснулся он позднее обычного, спрыгнул с сеновала и увидел Люду.
— Не знаешь, что у вас тут вырастет?
Люда стояла возле грядок, держа в руке только что выдернутую морковь, и улыбалась.
— Головка, туловище, ножки — человечек. Рук только не хватает.
— На женьшень похоже, — сказал Ратников. — Цвет не тот.
На крыльцо вышла Надя, тоже улыбнулась:
— Проснулся?
— О-о! — воскликнула Люда, — Ну и храпишь ты! Я думала, лев.
Надя прыснула, но тут же вздохнула, потупилась.
— А завтрак давно готов.
На завтрак был зеленый салат со сметаной, черный хлеб, яичница и молоко. Ели молча. Люда и Надя изредка улыбались Ратникову, и он был рад этим улыбкам.
После завтрака все вместе занялись уборкой — протерли пыль, вытрясли на улице половики, вымыли полы, Потом поливали огород, обрывали малину.
— Все переделали, — сказал Ратников.
Девушки дружно вздохнули, и Люда сказала:
— Пойдем купаться. Чего уж…
Ратников кивнул, и девушки обрадовались, побежали в дом собираться, а он стоял, глядя им вслед, думал, что в жизни всегда вот так, наверно, бывает: живой живет и о живом думает.
Они выходили из деревни, когда их окликнули. Подошла женщина с красным обветренным лицом, из-за спины перекинула на живот тяжелую кирзовую сумку и, порывшись в газетах, протянула Ратникову письмо.
Почерк и обратный адрес были незнакомы, вместо фамилии внизу конверта стояла роспись. Ратников распечатал конверт, вынул небольшой лист бумаги — и там, внизу, размашистая подпись. Он прочитал письмо до половины, пока не понял, кто пишет. Тогда он сложил письмо вчетверо и вместе с конвертом сунул в карман.
Они шли какое-то время молча.
— Сережа, — попросила вдруг Люда, — почитай нам стихи. Что-нибудь из своего…
Ратников не ответил.
— Пишешь стихи? — Она тронула его за руку.
— Что?
— Стихи пишешь? Он мотнул головой.
— Письмо плохое? — встревоженно глядя на него, спросила Надя.
— Нет. От Виктора Малышева. Мы с ним в институте дружили. — Ратников почувствовал, как сжалось его сердце.
После выпускного бала они обменялись адресами и разъехались по домам. Но Ратников не писал Виктору из деревни — писать было не о чем, а из армии — нельзя. Нельзя было писать о том, о чем хотелось, а сообщать только то, что ты попал в солдаты, Ратников не хотел. Виктор Малышев узнал его новый адрес через мать и письмом своим взбудоражил тогда и расстроил Ратникова. Малышев писал:
«Знаешь, Сергей, вспоминаю нередко о последней твоей работе, о твоем проекте. Ты не любил о нем говорить, извини, но я-то знаю, сколько и чего ты вложил в него; и вся твоя работа предстает теперь передо мной, в сравнении с будничными делами и заботами нашей мастерской, совсем в ином свете, чем виделась раньше. Работа твоя представляется мне все более и более значительной, масштабной, что ли… Перспективной, необычной и даже чуть, ли не гениальной. Я рассказал о ней ребятам, в пределах того, конечно, что известно самому. По их совету и просьбе, по просьбе нашего Главного и пишу тебе. Как дела? Ответь, не ленись. И как живешь вообще? Чем занят? Какие планы на ближайшие столетия? А может, после армии переберешься к нам? У нас в мастерской подобрались ребята стоящие, а наш Главный дает нам простор, не глушит…»
После этого письма Ратникову показалось, что за год, проведенный в армии, он многое забудет, отвыкнет от многого и ему потом придется заново осваивать по крупицам те азы, о каких он уже и не думает, но какие нужны, необходимы архитектору постоянно. Он тосковал тогда о потерянном времени, и казалось ему тогда, что потерю эту ему уже ничем не восполнить.