Деревня глядела на них с любопытством, а однажды в лавке к мальчику склонился высокий мужчина с бородкой и усиками.
— А ты кто такой? Откуда взялся?
В лавке все обернулись к ним, разглядывали теперь, не стесняясь. Мальчик уцепился за руку женщины, прижался к ней.
— Ах, простите! — сказал мужчина с легким наклоном головы. — Я не заметил вас.
Она знала, что не заметить ее нельзя, и засмеялась, показывая два стройных ряда белых зубов.
С того дня по вечерам к ним стали приходить трое мужчин. Это были квартировавшие в деревне геологи — шумные, загорелые до матовой сизости, светлоглазые и с выгоревшими на солнце волосами.
Приходили они с вином и закуской — множеством всяких консервов. Мужчина с бородкой и усиками, тоже выгоревшими, приносил исцарапанную, побитую гитару, и по вечерам из их дома на всю деревню разносились веселые, молодые голоса, бренчание струн и песни.
На гитаре, оказывается, играли все, все трое геологов; бородач пел баритоном (мальчик всегда с нетерпением ждал, когда тот начнет, и с удовольствием вслушивался в мягкий и звучный, с некоторой сипловатостью голос, хоть и не знал, что это баритон); с хозяйкой дома танцевали все по очереди, но бородач кружил ее чаще. Наклоняясь к самому уху, что-то говорил глуховато, она хохотала, закидывая кверху лицо, и качала головой. После каждого танца садилась рядом с мальчиком, заглядывала ему в глаза, обнимала.
Он был счастлив, потому что, хоть она и танцевала и веселилась с геологами, главным здесь был он. Геологи уже вваливались в дом, разгружали на стол вино и закуску, тренькали на гитаре, говорили о работе, шептались и хохотали, а она еще бегала в одном купальнике, поливала мальчику на руки, мыла ему в тазу ноги, собирала поесть и лишь потом продевала руки в бретельки сарафана, застегивала впереди длинный ряд блестящих пуговиц и садилась к столу. Но, и веселясь, не забывала о мальчике: частенько заглядывала в глаза — не клонит ли его в сон? Иногда мальчик нарочно делал вид, что хочет спать, и она опять забывала о гостях. Бегала вытрясать простынки и одеяльце, стелила ему на топчане и с хлопаньем взбивала подушки на кровати, где спала сама.
Геологи поднимались, желали им вежливо спокойной ночи. Бородач на прощание опять приглушенно говорил что-то, склоняясь к ее уху, в ответ она только смеялась. Геологи уходили, а мальчик оставался с ней. Она убирала со стола, мыла посуду и отвечала на его вопросы, и они еще долго не спали.
Письмо, которое она так ждала, не старик принес, а его внучка, длинноногая, глазастая девчонка лет четырнадцати. Старика перед тем не было два дня, а на третий день явилась эта девчонка, вошла прямо в дом, когда они еще завтракали.
— Вам. Деда говорит, важное, велел отнести сразу.
Девчонка рассказывала, как старик собирался давече идти, да не встал, и сказал, что час его, видно, пробил, и упросил ее сбегать за почтой: мол, очень письма ждут…
Девчонка тараторила, а сама сверлила глазами платье, висевшее на стуле. Платье было такое яркое, что туда, где падал на него солнечный свет, было больно глядеть.
Женщина не слышала, что говорит девчонка, да и не видела ее. В спешке разорвала пополам конверт вместе с вложенным внутрь листом бумаги. Держа по половинке в каждой руке, побежала по строчкам глазами, прыснула, дочитала, краснея, и кинулась надевать босоножки. Прямо на купальник натянула узкое, яркое, как радуга, платье. Вдруг увидела мальчика, его встревоженное застывшее лицо и в растерянности остановилась. Присела перед мальчиком:
— Все, мой хороший! Ехать надо.
Подождала чего-то и поднялась. Повернулась на каблуках перед зеркалом — ткань полыхнула в солнечном свете.
— Надо, мой хороший. Надо.
И, глядясь в зеркало, стянула платье через голову, кинула на стул.
Постояла в задумчивости и опять надела примелькавшийся уже сарафан.
— Давай собираться.
Мальчика нарядила во все новое, привезенное ею из города и хранимое в тайне от него до этого дня. С торжественным видом достала поочередно из своего чемодана белую накрахмаленную рубашечку, короткие синие штанишки, полосатые носки и красные, вкусно пахнущие сандалетки. А всю его старую одежду запихала в большую хозяйственную сумку поверх игрушек и тонких, пестро раскрашенных книжек.
Одевая, приговаривала:
— А ну-ка примерь… В самую пору! Как угадала! А это… Ну-ка, ну-ка…