Таня опять подняла лицо, и он опять наклонился над ним, и тогда увидел близко от себя ее пухлые приоткрытые губы, и тогда разглядел, что глаза у нее серые, а волосы подкрашены. Вспомнил ее фигуру — широкую в бедрах, подумал вдруг, что, может быть, не такая уж она юная и чистая, как ему кажется… Другой на его месте стал бы сейчас целовать ее…
— Нет, — Таня потрясла головой, — ничего там нет, не колет.
— А что, если бы я вас поцеловал? — сказал Касаткин.
— Что вы?! Нет-нет.
Она прыснула и отвернулась, но Касаткин тут же увидел ее насмешливые, скошенные на него глаза.
«Как я смешон в ее представлении! — подумал он. — Ударился в рассуждения!..»
— А дождь кончился, — проговорила вдруг Таня. — Пойдем?
Касаткин промолчал, и тогда она встала, отряхнула с платья солому.
— Романтика! Правда? — в голосе ее Касаткину послышалась насмешка.
Пролившийся дождь впитался в пыль, и ноги ступали на твердое, стерня вдоль дороги, копны соломы побурели, а тьма сгущалась быстро, и скирды, дальние деревья чернели силуэтами, пахло дождем, пылью, над лесом блистали зарницы — далеко где-то шла гроза, а здесь было тихо.
— Сколько тебе лет? — спросил Касаткин, переходя вдруг на «ты». — Девятнадцать?
— О-о, если бы! — сказала Таня. — Мне уже надо скрывать свой возраст.
— Не больше двадцати. Так?
— Я же сказала: мне надо скрывать возраст.
Касаткин отстал, вычесывая из волос солому. Она дождалась его. Он скорее угадал, чем разглядел выражение ее глаз — открытый, простодушный взгляд, — решил, что все-таки ей нет и двадцати, и почувствовал, как меняется выражение ее глаз.
— Странный вы… Со мной такое творится!..
Она захохотала, вдруг толкнула Касаткина и припустилась бежать. Он догнал ее, она отпрянула в сторону.
— Извини, — сказал он.
— За что?
Она опять оттолкнула его, и опять побежала, и снова отскочила, когда он настиг ее.
— Извини, — еще раз сказал Касаткин и еще раз услышал:
— За что?
Таня приблизила к нему лицо, и Касаткин увидел, что она смеется.
— А мужчин любят за смелость. А мужчин любят за решительность. Сильных любят.
— И нахальных?
— За плохое как раз и любят мужчин.
Касаткин почувствовал, что краснеет. И зачем ему надо было бежать за ней?! Как он наивен и глуп в ее глазах!..
Таня неожиданно вздохнула:
— Не думайте обо мне плохо. Я люблю одного человека, а он… Он уехал…
Она опять вздохнула, помолчала и спросила весело:
— Так приходить на озеро? Рисовать меня будете?
Касаткин подумал, что не знает теперь, как приступать к портрету, и, помешкав, сказал, снова обращаясь на «вы»:
— Приходите.
— Прощайте! — выкрикнула Таня и, свернув с дороги, побежала к деревне.
— Прощайте, — сказал Касаткин.
— До свидания! — донесся из темноты голос Тани.
Наутро Касаткин с удивлением опять подумал, что вчера так и не поработал. Такой день он всегда считал потерянным, жалел о нем и тогда бывал расстроенный, мрачный. Но в этот раз он с легкостью решил, что наверстает упущенное, что сегодня он будет весь день писать на озере.
Лодка ему попалась послушная, ходкая, грести было легко, и он с удовольствием махал веслами и быстро пересек озеро. С разгону врезался в тростники — лодка плавно остановилась, будто зависла в зарослях. На берегу стояли дубы, и все здесь было в прохладной тени, и отсюда хорошо было видно озеро, курившееся еще туманом, угадывалась и тропа, ведущая к хлипким мосткам.
Возле тростника, в густых зарослях, у поверхности воды, возились рыбы, шумно всасывали что-то, пуская пузыри, иногда била хвостом щука, а может быть, крупный окунь. В тростниках тоже кто-то копошился, шуршал острыми листьями, шевелил тонкие, длинные стебли с темными кисточками наверху. А там, где не было водорослей и тростники стеной уходили от берега в чистую воду, там плавали на воде роскошные белые лилии.
Касаткин долго сидел не двигаясь, замерев, и вслушивался в эти шорохи и возню неизвестных ему, непонятных и любопытных тварей. Потом увидел, как среди водорослей проплыла медленно большая красноперая рыба, и поразился, что рыбы вольготно чувствуют себя среди скользких трав в этой таинственной черной глуби и свободно плавают у него на глазах.
Шуршание в тростниках усилилось, приблизилось и затихло. Пичуга повисла косо на стебле, с любопытством глядя на Касаткина. Блеснула бусинкой глаза и улетела, пискнув.
Касаткин засмеялся и открыл этюдник.
Сначала он написал большой этюд. Без всякой абстракции. Небо, тот берег, озеро, тростники на переднем плане. Потом принялся за небольшие и маленькие этюды. Сочными мазками вылепил в натуральную величину лилию, отдельно — стебель тростника, лист кувшинки, и черную воду, и водоросли в черной воде.