Словом тем назвали где-то в загранице науку целую, взялась которая доказать, будто память человеческая воскресать может, вот и пытался Матвей Степанович запомнить это слово. Профессор той хитрой науки уверяет, будто нашел он в Индии где-то людей, помнят которые все, что было задолго до их рождения. Не верит в это Матвей Степанович. Шарлатанство все это — а все-таки… На свете чего не бывает. Встречал он, к примеру, людей на своем веку, уверяли которые, будто сами видели привидения — белые тени людей с того света, но и в это не верит он. Да и какой прок являться тенью. Явиться бы человеком, постучать бы молоточком, потюкать мастерком, построить бы что-то нужное людям!
Опечаленный, засыпает опять Матвей Степанович. Снится ему трактор «Фордзон», трактор, который впервой увидел он на своем веку. Он с восторгом бежит за этим чудом по пахоте, и ему нестерпимо хочется сесть за руль, и он просит чумазого тракториста: «Дай! Дай!», а тракторист хохочет: «Где тебе! В гроб пора уж!»
Снова просыпается Матвей Степанович от ласкового прикосновения к его седым истонченным волосам — это Надюшка вернулась, накупалась в Клязьме и вернулась.
— Де-ду-шка, — певуче говорит Надюшка, увидев, что он очнулся, и суется холодным, будто бы даже мокрым носом в задубелую дедову ладонь, и в ладонь повторяет: — Де-ду-шка!
Матвею Степановичу охота взлохматить короткие Надюшкины волосы, но рука занята, а другой не дотянуться, и он только вздыхает.
Вот кому светлая доля выпала. Счастливая будет Надюшка. Любо глядеть на счастливых, краса земли — счастливые!..
Долог летний день — солнце обшарило полнеба, а ночь далека еще, и Матвею Степановичу еще многое можно передумать за этот день — многое вспомнить и представить многое. Мысли его колобродят, но все возвращаются к Надюшке, к ее судьбе.
Умная внучка растет, красавица — помех ее доле не будет. Война разве что… Эх! Всю землю начинили взрывчаткой: черкани спичкой — и нет земли!..
Он опять вспоминает погибших сынов своих и шумно дышит. В самом цвету были б дети! А ему вот повезло, старому. Войну одолел, после войны столько прожил, столько домов поставил, внучку вынянчил — считай, новую жизнь увидел…
Матвей Степанович сопит и возится в шезлонге. Надюшка отрывает нос от ладони деда:
— Больно? Ноги больно?
— Нет, Надюшка. Ноги мои сохнут, не болят. Грех жаловаться.
Надюшка смотрит ему в глаза, не верит.
Умная девчушка, пригожая, донельзя ласковая и на ласку податливая… Не сгубила бы только ее ласковость эта!..
Вот ведь, статься может, и без войны не увидит человек счастья…
Матвей Степанович вспоминает подсобницу из их бригады. Росла неприметная, голенастая, а потом как-то вдруг неожиданно для всех расцвела, раскрылась, словно бутон, и стали заглядываться на нее мужчины, парни почему-то не примечали ее, а мужчины так и глядели ей вслед, так и глядели…
Тоже ласку любила, тем и взял ее Прохоров. Прораб Прохоров… У самого семья, дети…
Матвей Степанович опять думает о той светлой жизни, какая ждет Надюшку, и сожалеет, что пролезут туда такие, как Прохоров. Он вздыхает и сердито говорит:
— Отсеять бы их — а?! Вернуться бы, потюкать бы молоточком, мастерком потюкать бы…
— А?.. Чего ты сказал? — спрашивает Надюшка.
— Я-то? — отзывается Матвей Степанович. — Да нет, ничего… Причуды стариковские.
— Причуды? — Надюшка смеется. — А я… Знаешь, чего я видела?.. Высотный дом строят! Девять этажей выросло! Тебе бы туда! — Она умолкает. Пугается — Дедушка!
Он кряхтит, вздыхает.
— Ничего. Ничего, Надюшка. Причуды… стариковские…
Надюшка глядит на него недоверчиво. Потом несмело улыбается:
— Причуды?
А Матвей Степанович думает о том, что так и не смогли его вылечить, и вспоминает, как ездил на курорт и как улетал оттуда.
День был пасмурный, мокрый, и серые тучи цеплялись где-то за дымные горы, и самолет опаздывал, и все напряженно вглядывались в небо, и самолет маленьким темным пятнышком появился наконец над горами и приземлился, наполнил все радостным мелодично-добродушным гулом… И в памяти с той поры навсегда осталась сказочная красота южного края, и влажная теплынь того мокрого дня на аэродроме, и тот веселый гул над горами…
До вечера все еще далеко.