Те самые, торжественные, митинговые нотки снова уловил Ченцов в голосе Белогруда; и вмиг представил, как будет вырастать на пустом месте новый город, новее этого и краше — совсем новый…
— С колышка, — сказал он, — может быть, весь смысл жизни строителя — с колышка…
Белогруд добродушно хохотнул:
— Может, и так. Но ты это еще успеешь. Лучше тебя объекты города никто не знает. Закончишь их — переведут. — Он тяжело повернулся к начальнику отдела кадров, придавил кулаком стол: — Готовь документы. Оставляем Ченцова.
— Нет, — сказал Ченцов, — не останусь.
От глаз Белогруда опять побежали морщинки.
— С колышков и здесь, начинать немало. Школы, стадионы, больницы, парки… Трест не зря создается, И ты должен рассуждать по-партийному. Не мальчишка.
— Нет-нет, — сказал Ченцов. — Одно дело — на голом месте начинать…
— Да пойми ты! — В какой раз за это утро Белогруд побагровел. — Сам! Сам строить будешь! Сам!
— Нет-нет, — повторил Ченцов, — не останусь. Не останусь! — И, резко повернувшись, пошел из кабинета.
Все молча глядели ему вслед, и только когда за Ченцовым хлопнула дверь, начальник отдела кадров покрутил головой и сказал то ли осуждающе, то ли восхищенно:
— Характерец!
Белогруд крякнул. Постучал ребром ладони себе по шее и перехватил взгляд секретаря парткома:
— Не косись, не косись. Не потому оставляю. Расти ему надо. А характер… С таким характером… Уж если решит… — Белогруд трубно хмыкнул, дернул головой, повторил: — Уж если решит, если решит… — И снял трубку. — Горком. Дубовецкого. Андрей Андреевич? Белогруд. Думаем оставить вам Ченцова.
Долго слушал усмехаясь.
— Молодой? Ничего. Я начинал моложе. А у него жилка есть — прирожденный строитель. И мыслящий. — Он многозначительно поднял палец: — С перспективой!
Опять слушал, усмехаясь. Переглянулся с секретарем парткома.
— А что — характер? Ничего характер. Углы обломаются, а характер останется. — Умолк. Брови его вдруг подскочили: — Явился?! — Он торжествующе обвел взглядом сидящих за столом. — Я так и знал! Явился потому, что оставаться не хочет. Вот и толкуй с ним. Сам. Сам договаривайся. — И, захохотав, размашисто положил трубку.
На Сунгире
То, что смешно, интересно, а что интересно, то и ценно, — таков основной закон тяготения Витьки. Шрам через всю щеку длинного Витькиного лица — очевидное свидетельство силы этого закона.
В детстве он по целым дням гонял на велосипеде, и ему смешно было видеть вытянутые рожи, когда несся он в стойке на руках по крутому Летнеперевозинскому спуску. Тогда и лег на его лицо шрам, а теперь Витька объясняет, что те эксперименты с велосипедом способствовали развитию вестибулярного аппарата всего рода человеческого.
Он трижды терпел велосипедные катастрофы, дважды сбивала его машина, пять раз клялся он не дотрагиваться до велосипеда, а тот, словно издеваясь над ним, сам вскидывал на себя его тощее тело. Это было смешно, надо было разобраться во всей этой механике, и Витька очутился в автодорожном техникуме.
Если бы многочисленные его изобретения узаконили, то весь мир хохотал бы, глядя на эти устройства, но ему не выдали ни одного патента, ни за одно открытие не вознаградили, хотя в журнале «За рулем» и писали о приспособлениях, которые выдумал Витька и которые теперь применялись на авторемонтном заводе.
Среди трех знакомых имен, упомянутых в журнале, его имя не фигурировало — это было смешным уже в самой природе человека, и Витьке показалось забавным заняться препарированием всевозможных гидр, а через это глубже познать человека, и повлиять на дезоксирибонуклеиновые кислоты, и научиться управлять наследственностью, и он оказался на биофаке университета.
В университете он тоже экспериментировал — колдовал в лабораториях, наслаждаясь бурлящим кипением холодных жидкостей и часто устраивая взрывы, разносившие в осколки бесчисленные мензурки, пробирки и колбочки. Собирался заняться переклассификацией растений: ведь смешно, что травы, дурманный медовый запах которых слышен за версту, травы, которые и мать, и бабка, и прадед Витьки звали медуницей, ученые нарекли неведомым именем, а медуницей именовали почему-то весенний цветок, не имеющий запаха.