— Садись, — сказал Семен Артемьевич. — Узнал?
Левенцев пожал плечами, усмехнулся и кроличьей своей шапкой вперед полез под черный лак кузова.
Семен Артемьевич повернул висевшее впереди на штыре зеркало, глядя в него на Левенцева, повторил:
— Узнал?
— Узнал. — Левенцев опять усмехнулся, и усмешка эта застыла на его лице.
— Знакомься: моя жена, — сказал Семен Артемьевич, не оборачиваясь ни к Левенцеву, ни к сидевшей рядом с ним Руфине Викторовне — миловидной чернобровой женщине в темной норковой шапочке и кримпленовом пальто с норковым воротником.
— Очень приятно! — Не меняя выражения лица, Левенцев чуть наклонил голову в сторону женщины, та приветливо улыбнулась ему.
— Это сколько же мы не виделись?
— С седьмого класса, — подумав, сказал Левенцев.
— Да-а, с седьмого… И давно ты объявился?
— Объявился? — Усмешка не сходила с лица Левенцева, и Семен Артемьевич, чтоб не видеть ее, повернул зеркало к шоферу.
— Ну, ты ж уехал.
— Учился. Кончил — опять вернулся.
— Давно?
— Что давно?
— Вернулся.
— Да уж лет двадцать, наверно, прошло.
— Двадцать?! — Семен Артемьевич хотел обернуться, но раздумал. «Надо же! — удивился он. — Столько лет живет человек в городе, а о нем и не знает никто, будто и нет его здесь». — Ну и чем же ты занят?
— Я художник.
— На заводе где-нибудь, в клубе?
— Нет. Просто художник.
По тону, с каким прозвучал ответ Левенцева, Семен Артемьевич понял, что тот все еще усмехается.
— Что, картины рисуешь?
Левенцев шумно хмыкнул:
— Рисую.
— Ну и как?
— Что — как?
— Получается? — Не дожидаясь ответа, Семен Артемьевич пояснил: — А я совсем по другой части пошел.
— Слыхал, слыхал.
— Ну да, конечно… А художником, по-моему, мало чего достичь можно.
— Смотря что считать достижениями.
Судя по голосу, Левенцев уже не усмехался, и Семен Артемьевич подумал о нем с нежной жалостью: «И у него, видно, есть свои достижения…»
На какое-то время, на минуту, а может, на две, он забыл о своих спутниках — об однокашнике, у которого теперь своя неведомая и, наверно, малоинтересная жизнь — мелкая, с мелкими заботами, и о жене, которая давно привыкла уже к таким его кратковременным уходам в себя — знала, уходы эти выработал он, экономя время: сидит где-нибудь на совещании, а может быть, сам проводит его — речи, шум, споры, — а он отключится от ненужной этой, но обязательной шумихи, будто закроется в глухом помещении, будто отгородится от всех мыслями о том, что считает главным.
Придет сегодня Семен Артемьевич после оперативки к себе, а у него в кабинете соберутся руководители СМУ и СУ, УНР и УМСР, начальники производственных отделов и старшие прорабы, соберутся те, от кого зависит выполнение годового плана по строительству, а план этот, по предварительным расчетам, находится под угрозой срыва, и не по каким-нибудь показателям, а по главным — по освоению средств и по вводу в строй… Надо сегодня же договориться, надо решить, твердо решить, на чем сосредоточиться — на каких работах и на каких объектах: освоение и ввод, ввод и освоение — и ничего больше! План должен быть выполнен, чего бы это ни стоило! Это главное!..
Конечно, на совещании будут Сергей Михайлович с Андреем Макаровичем, а может быть, кто и повыше, но совещание-то он проводит, и определиться заранее надо ему…
Семен Артемьевич мысленно выписывал столбцом тезисы своей речи, но, не доведя до конца это занятие, так как тут ему все было ясно, и он хорошо знал, что сказать, как и чего потребовать и кому подтянуть гайки (кому для вида, а кому посильней), стал думать о втором вопросе, который поставлен будет на совещании, — о качестве.
Во всех организациях, все, все до последнего рабочего, должны быть мобилизованы — так и надо будет сказать — мобилизованы! — на неуклонное выполнение плановых заданий — это главное, главное для всех, а качество… За качество несут непосредственную ответственность они — начальники! Качество должно быть их повседневной, ежечасной заботой — они не имеют права выпускать качество из-под своего личного контроля!..