Для примера можно было бы упомянуть о том самом доме… Лестничные марши ставили вкривь и вкось, полы настилать пытались сырыми, набрякшими досками. Штукатуры… Впрочем, все — и штукатуры, и сантехники, и электрики — переделывали свою работу по два, по три раза. Пришлось под конец бывать на стройке чуть ли не каждый день — вот таким и должен быть контроль. Но опять же: не упускать сроки…
В те минуты, пока Семен Артемьевич был погружен в мысли, Руфина Викторовна незаметно изучала внешность Левенцева. Отмечала, что лицо у него интеллигентное, а взгляд умный, но уморенный и… едкий какой-то… Надо же, человек этот учился в одном классе с Семеном Артемьевичем! Счастье, как говорится, у всех разное… Шапка-то у него, шапка! Они бы такую из дома вышвырнули!..
Левенцев с минуту чувствовал, что его рассматривают, и подумал, что зря старается эта женщина — не зная ничего о человеке, его не увидишь, и еще он подумал, что бывший его однокашник доволен, наверно, своею женой, а она им довольна.
Несколько секунд, всего один миг, пожалуй, Левенцев испытывал зависть к людям, у которых все просто и ясно и которые всем довольны; а потом вспомнил опять об Антонине, опять увидел ее, а вернее, не ее, а тот образ, какой оставила Антонина в его воображении при той первой встрече…
Он сразу же тогда представил себе ее портрет, стал мысленно помещать его в раму и сразу пожалел, что не может познакомиться с женщиной, стоящей у его картины. Не может, потому что не пишет портреты…
Думал так, а сам все представлял себе этот портрет: лицо выполнено лессировкой, почти без белил — смуглый румянец просвечивает сквозь верхний прозрачный слой, а волосы взяты общей массой, легко — в тенях сквозит голый холст, — и кинуты сверху сильными мазками эти роскошные светлые завитки…
Руфина Викторовна с удивлением заметила, как изменилось у Левенцева выражение лица, каким острым и задумчивым сделался его взгляд. А он в это время видел Антонину и думал, что женщину с такой фигурой лучше писать, пожалуй, во весь рост — хорошо прорисовать, голову тщательно вылепить, а все остальное дать общо. И поместить портрет в высокую, узкую раму…
Но зачем он так часто думает о ней? Почему? Из-за ее внешности? Красота, конечно, для художника важна. Разве стал бы он, например, всю жизнь писать один и тот же город, если бы город этот не был так красив?.. И если бы в красоте этой не открывалась ему духовная возвышенность тех, кто веками строил город и обживал…
А женщин красивых встречал он немало и раньше. Любовался и забывал, как забываешь красивую безделушку… Но с Антониной вышло все по-другому и началось сразу, тогда, с той выставки, Антонина заметила его взгляд и поняла, видимо, что служит ему моделью, — улыбнулась и пошла в другой зал. Он как бы забыл о ней, а когда их познакомили, уже Антонина глядела на него, как на модель, и он представил себе свое обличье, и ему неприятно стало, что его так пристально разглядывает эта красивая женщина.
— Левенцев, Левенцев, — сказала она, — оказывается, вот вы какой…
Он поразился ее низкому голосу, подумал, что голос такой соответствует ее внешности, и не нашелся, что ответить.
— Извините. — Она еще больше понизила голос. — В работах ваших мне видится какой-то скрытный, затаенный смысл, а если выражаться точнее, глубинный, и вы мне представлялись совсем другим.
«Каким же это? — подумал он неприязненно. — Наверно, красавцем с холеными руками и томным взглядом…»
— Еще раз извините! — Она полистала свой блокнот, видимо, соображая, с чего начать разговор. — Вы только пейзажи пишете?
— Что же делать — я пейзажист.
— И только городские? А вас не могут упрекнуть в том, что вы замыкаетесь в узком кругу? Что в картинах своих не отражаете обобщенный взгляд на современную жизнь?
Он пожал плечами. На его картинах его город, такой, каким он его видит, в каком живет — частоколы, сады и торчащие в небе каменные параллелепипеды вперемежку с шатрами, луковками, куполами…
— Может быть и наверно, я начинаю не с того, — выждав немного, продолжала Антонина, — но существует мнение, что грядущее уже входит к нам, и если ограничивать себя, можно не увидеть из-за деревьев леса.
— Уж лучше не разглядеть лес, чем деревца, — сказал он.
— Но картины — это летопись…
— Вот именно. И ничтожная находка в захоронении эпохи мезолита или палеолита дает нам больше представления о каменном веке, чем общие рассуждения многих ученых.