— Вы считаете, что людям будущего частности более нужны, чем целое?
Он залюбовался ее лицом, которое показалось ему еще более красивым, чем представлялось издали — как четко выточен нос, губы и эти плоские щеки!
Антонина опять разгадала его взгляд, опять улыбнулась.
— Разве не важно для тех людей — в будущем, — проговорил он, — увидеть то, что видели мы, и так, как — мы?.. Испытать хотя бы приближенно те самые чувства, какие пробуждал этот город в нас?
Антонина негромко засмеялась:
— Вас трудно, я вижу, переубедить.
«И незачем, — подумал он, ему стало скучно, он огляделся по сторонам. — А что касается будущего, даже самого далекого, то человек все равно будет заглядывать еще дальше, и потребуется ему сверить свое настоящее с прошлым, и если он увидит его…»
— Я вам надоела?
Он еще раз поразился ее голосу, но подумал, что она глупа, наверно, как бывают глупы многие красивые женщины.
— Надоела — вижу… А ведь я не спорила с вами… Ваши взгляды я разделяю. И ваши пейзажи люблю… Они меня греют.
Антонина пристально глядела ему в глаза, признание ее было неожиданным — все это смутило его. Он начал что-то бормотать, вдруг подумал: «А что это я так лебежу перед ней?» — и, озлясь на самого себя, спросил:
— Вы кто?
— Искусствовед. Приехала к вам недавно…
— Вам лучше обратиться с вопросами вашими не ко мне.
— Но мне нравится ваша живопись.
Она по-прежнему глядела на него пристально, и он, видя вблизи от себя овальный разрез ее серых глаз и испытывая смущение, подумал, что никогда не будет говорить откровенно с этой красавицей.
После той встречи Антонина часто писала о его картинах, но он не верил почему-то в ее искренность, не придавал значения ее мнению, ее самое всячески избегал, а сам постоянно думал о ней, думал даже сейчас, оказавшись в положении крайне непривычном, сидя в этой машине, бегущей по утреннему городу.
Семен Артемьевич, казалось, не замечал, не видел окружающего, но потому именно, что весь он был сосредоточен на предстоящем совещании, от внимания его не ускользнуло, что шофер свернул не в ту сторону, где он мысленно находился, и сразу вспомнил, что едет не к себе, а на стройку, и что по дороге подвозит на работу жену, и что рядом с женой сидит Левенцев.
— Трудное это дело — рисовать картины, трудное, — сказал он так, будто все это время думал об этих картинах. — Не вижу я ничего хорошего в том, как теперь рисуют — мазня. Вот раньше — да! Третьяковка! Русский музей!
— Пушкинский, — вставила Руфина Викторовна.
— Там есть на что посмотреть! Так рисовали тонко! Так гладко!
— Извини, — перебил Левенцев, — мне бы выйти тут.
— А-а, тут?.. Останови. — Семен Артемьевич огляделся, соображая, куда бы здесь мог пойти Левенцев: район старого города, деревянного — сады и огороды за частоколами, несколько построенных еще до войны кирпичных двухэтажных домов с коммунальными квартирами. Он опять почувствовал к однокашнику нежную жалость и обернулся.
— Если чего потребуется — заходи. Где искать, знаешь?
— Знаю, знаю.
— Ну, и заходи. Помогу по старой дружбе.
— Меценатствуешь?
Левенцев насмешливо сощурился, и Семен Артемьевич покачал головой.
— Ну, если ни в чем не нуждаешься…
— Мастерская нужна, — прервал его Левенцев.
— Вот и заходи — потолкуем.
— Что зря ходить: маловато у тебя власти — мастерскую дать.
— А ты знаешь мою власть?
— Как же! — Левенцев неприятно, тоненько засмеялся. — Как совещание какое — в газетах пишут: выступили такие-то, а среди них ты — Худяков С. А., и должность указана.
— Должность, говоришь?
Теперь у Семена Артемьевича был именно тот оценивающий взгляд, какой узнал он при встрече у Левенцева. А Левенцев, напротив, уже не щурился и не усмехался, весь встопорщился, взъерошился, как воробей перед схваткой.
— Ну, как знаешь, как знаешь, — сказал после некоторого раздумья Семен Артемьевич.
Левенцев сунулся вылезать, но никак не мог открыть дверцу — вместо дверцы поехало вниз стекло. Левенцев сердито крутанул ручку в другую сторону — стекло поднялось.
— К тебе попадешь — не выберешься. — Он обернулся и, чувствуя непонятную обиду на тех, кто видел его неловкость, понял с опережающей события радостью, что сейчас с ним произойдет тот редкий случай, когда он не станет сдерживать себя и наружу вырвется в бесконтрольных словах вся горечь, какая накопилась у него на душе за вчерашний вечер и за ночь, а может быть, и за всю его жизнь — нервную и неустроенную. — Заходи!.. Сам бы зашел! Поглядел бы, как люди живут и чего им надо.