В проектном институте условия оказались лучше: комнату дали. Но за фанерной стеной была офсетная мастерская — грохот машины! Затыкал уши ватой, надевал ушанку!.. Стали применять какую-то жидкость, а вентиляции в том новом здании еще не было — от резкого запаха слезы из глаз текли.
Нет, на эту квартиру ему обижаться нечего.
Шофер явился снова. Ходил по комнате с важным видом. Шлепал ладонью по стенам, трогал блестевшую, как стекло, раму, хмыкал и говорил, что эмаль положена слишком тонко — надо бы пройтись еще раз, пол покрашен слишком светлым — покрыть бы его суриком, — да ладно уж.
Они выходили вместе, чтобы ехать в домоуправление, когда шофер подергал в коридоре входную дверь.
— Придется вам укрепить косяк.
Левенцев опешил.
— А если течет крыша? Или там — в подвале что?..
— Крыша крышей, а косяк укрепить придется.
Левенцев было заспорил, но после махнул рукой, договорился с мужиками, ходившими к сестрам, и те за две бутылки выдрали дверную коробку, укрепили, оштукатурили и закрасили.
В жилотделе, куда Левенцев пришел за ордером, встретили его вежливо:
— Ордер?.. Вручим. Тут же вручим, как только позвонит Семен Артемьевич.
— Худяков?
— Да, Семен Артемьевич.
— Но я закончил ремонт, сдал квартиру.
— Один звоночек — и ордер ваш.
Весь день Левенцев названивал Семену Артемьевичу — поймал вечером.
— А-а! Ты? — добродушно заговорила трубка. — Ну, как дела?
— Ордер не дают. Говорят, твой звонок нужен.
— Старое жилье отремонтировал?
— И ключи сдал.
— Никакого звонка не надо. Представь справку по форме номер семь — и получай ордер.
Еще день Левенцев метался, выхлопатывал справку, а когда прибежал в жилотдел со справкой, там повторили:
— Звоночек нужен. Один звоночек.
— Но он сказал, нужна справка.
Мужчина с большим лицом под кудрявой шапкой седых волос долго и внимательно глядел на Левенцева:
— А я вам говорю: звоночек. Звонок!
К Левенцеву пришла запоздалая догадка: ведь это Худяков, наверное, запретил выдавать ему ордер! Мысль эта наполнила его такой горькой обидой, что он даже не поверил этой своей мысли и опять стал звонить Семену Артемьевичу. Тот, на счастье, оказался у себя. Левенцев сбивчиво стал говорить ему о замкнутом круге, о волоките и волокитчиках — Семен Артемьевич перебил его:
— Уж не меня ли ты упрекаешь?
Левенцев смешался.
— Так справку я представил, а они: позвони да позвони…
— Справку, говоришь, представил?
— Да! По форме номер семь. Все равно, говорят, твой звонок нужен.
— Ты где теперь?
— В жилотделе. Но меня гонят. Говорят, чтобы я приходил завтра.
— Кто там?.. Передай трубку.
— Да… Да, — говорил в трубку человек с большим лицом. — В справке сказано: «Пригодна к заселению…» Ничего больше… Да. Да… Понял, понял. — И передал трубку Левенцеву.
— Ты подожди там, — сказал Семен Артемьевич, — я сейчас уточню кое-что — перезвоню. — И в трубке послышались частые гудки.
«Точно! Он запретил! Он!..» Левенцев опять испытывал унижение, и обида, какая минуту назад прошла мимолетно, заполнила его теперь до предела. Зачем, зачем Худякову потребовались эти звонки? Эта проверка? Для чего понадобилось ему подвергать Левенцева еще одной унизительной процедуре?!
Он выскочил в коридор и бегал там минут пятнадцать, пока не выглянул из двери человек, радужно улыбаясь большим лицом.
— Я же сказал: один звоночек — и ордер ваш. Сейчас выпишем.
Так кончились квартирные мытарства Левенцева. Но и при переезде, и после, как и перед этим, у него были совсем иные, чем у Семена Артемьевича, и заботы, и радости.
Как только вручили ему ордер и передали ключи, так он опрометью кинулся в новый свой дом и, конечно, не заметил там брак, какой бросался на каждом шагу в глаза Семену Артемьевичу. Он вбежал в подъезд, отыскал на незнакомой двери нужную табличку и непослушным ключом отпер дверь. Проскочил в кухню и, не поняв назначения этого помещения и ужаснувшись его камерного размера, вылетел назад в коридор, ворвался в первую комнату, тоже маленькую, к тому же неудобную — длинную, узкую, как труба, ужаснулся еще больше, распахнул дверь в другую комнату, смежную, — и сразу обмяк, притих у двери, с минуту стоял, боясь приблизиться к окну, о котором столько передумал, которое было ему так необходимо.
Потом, подойдя все же к нему и увидев оттуда темные силуэты домов и огни своего города, он обмяк еще больше, и ему в эту минуту показалось, что все обиды и огорчения, какие скопились у него на душе, навсегда исчезли, и никогда больше не будет у него теперь тяжких минут, потому что у него теперь есть все, о чем он только мог мечтать. Ему ничего не надо больше, кроме этой просторной комнаты, и этого окна, и этого города за окном!..