Квартира была на первом этаже, но под ней, еще ниже, находились подсобные помещения туристского магазина, и строители не обошли квартиру, не обделили, привесили балкон — хоть и низко, очень низко, но все же имелся балкон.
Просиженный, скрипучий диван стоял возле балконной двери, на диване Левенцев спал и, просыпаясь, часто думал, что хорошо было бы спать в другой комнате, там, где тише. Здесь слышно было все, что происходит в доме и возле дома, как гремят на кухне у соседей, и как грохают двери в подъезде и на площадке, и как сыплются по лестнице шаги, и что говорят на лестнице. Но больше всего спать мешали собаки. В том, частном домишке, что стоял почти под самым балконом, держали, видно, на привязи суку, и туда каждую ночь собирались кобели, наверно, со всего старого города и на своей собачьей свадьбе затевали такие свары, поднимали такую грызню — с разноголосым гавканьем, скулением, визгом, — что Левенцев не мог спать и, глядя в окно на темную глыбу девятиэтажного дома, в котором жил Семен Артемьевич, думал с удивлением: неужели там спят спокойно, не слыша, не замечая, что творится вокруг?..
Хорошо было бы, конечно, спать в другой, тихой комнате, но еще важнее было работать там, где тихо. А спать там, где работаешь, — нельзя. Левенцев удивлялся теперь, как он мог это делать на старой квартире? Трудно ему теперь было даже представить себе такое.
Случалось, правда, что после нескольких бессонных ночей и трудных дней, затраченных на бесплодные поиски, он присаживался на минуту, а сон сваливался на него, как обморок, — он не выпускал из рук палитру и кисти, не ронял их, даже не прислонял к себе, и сознание того, что они в руках, не оставляло его во время этого внезапного забытья и не позволяло уснуть крепко.
Он просыпался, как и засыпал, внезапно, будто от толчка. Мыл кисти, вычищал, натирал до блеска палитру и шел спать в другую комнату, шумную.
Здесь засыпал не сразу, ночью здесь было слишком светло: у того, другого дома, стоявшего выше, были очень яркие фонари. Иногда Левенцеву казалось, что это светит сам дом. Стараясь уснуть, он думал об этом и почему-то радовался, что свет этот попадает лишь в ту комнату, где он спит, а не в ту, где работает. И тогда он вспоминал, что и днем часто тот дом бросает сюда тусклый отсвет…
Днем солнце оставляло его квартиру — шло где-то над крышей, грело в глухую торцовую стену, но светило во все окна другого дома, и оттуда, от тех окон, шел отраженный и потому холодный свет — ложился вертикальными блеклыми полосами на стены.
Город стоял на возвышенности, которая волнами сбегала к речной пойме. Некогда он умещался лишь на нижних холмах, круто обрывающихся к реке, — за крепостными стенами и рвами теснились избы и княжеские дворцы, храмы и кузницы, лавки, — но после город вышел из ограды, разросся, пошагал вверх по холмам, и на самом высоком из них укоренился теперь новый этот девятиэтажный дом, из которого виден был и город весь, и окрестности — другие холмы за речной поймой.
Так уж он был поставлен тот дом, что круглый день окнами своими вбирал весь солнечный свет от первых до последних лучей, если не считать, конечно, того высокого света, который раньше еще и позднее золотил верхушку телевизионной вышки.
Левенцев определил, что во второй половине дня солнце заглядывало бы в его квартиру с другой стороны, через стеклянную дверь балкона, и опять, как утром, просвечивало бы насквозь обе комнаты, если бы не тот девятиэтажный дом, который загораживал вечернее солнце. А раньше, в давние времена, думал Левенцев, и встречали, и провожали солнце соборы, стоявшие теперь внизу, в старом городе.
Здесь, наверху, необычной была и роза ветров — с той стороны, где был балкон, где Левенцев спал и где пламенело вечернее небо, полузакрытое другим домом, — здесь в окнах часто гудел ветер — то посвистывал, скулил по собачьи, то выл и ломился в рамы.
Пусть воет, пусть гудит, думал Левенцев, и закрывал плотно дверь в другую комнату, и работал там в тишине.
Иной раз, когда ветер особенно злобствовал, когда слышен был из-за двери и начинал мешать, Левенцев думал, что, может быть, это и хорошо, работать под свист и подвывание, под улюлюканье — не задремлешь, злее к злу будешь, добрее к добру… Хотя лучше все же было, если бы вокруг стояла тишина. Наверно, было бы лучше?.. И Левенцев думал о другом доме, думал, что там, наверно, так не воет и не грохочет — воздух обтекает тот дом и уже оттуда в невидимых завихрениях несется сюда понизу и ломится к нему в квартиру.