В прихожей Антонина сняла пальто и, не найдя на стенах вешалки, засмеялась. Она прошла в комнату, а он, держа в руках ее легкое, пахнущее духами пальто, стоял в растерянности.
— Несите сюда. — Антонина взяла у него пальто и бросила на стул.
Пить шампанское она отказалась, сидела напротив него с рюмкой коньяка в руке, но не пила, лишь смачивала губы. Молча оглядела его жилье: по одной стене сколоченный из досок и заставленный разнокалиберными, потрепанными книгами стеллаж, по другой — измятый, просиженный диван, с которого Левенцев впервые сегодня убрал постель, и другой стеллаж, уж совсем грубый и громоздкий, заставленный натянутыми на подрамники холстами. Над диваном и на стене с дверью в другую комнату висели голые, без окладов, иконы и гравюры под стеклом, обрамленные тонким багетом.
— Теперь вам, очевидно, потребуется обзаводиться кое-какой мебелью, — сказала Антонина и отпила коньяк.
«А и верно, — подумал Левенцев, — надо бы купить новый диван».
Антонина встала и прошлась по комнате, потрогала холсты, увидела за стеллажом свернутую и покрытую газетой постель, почитала надписи на обложках книг, тряхнула головой:
— Нет, не буду. С библиотекой надо знакомиться основательно. Если позволите, приду как-нибудь специально.
Постояла возле гравюр.
— Факсимильные репродукции, а я думала, подлинники.
— Есть и подлинники, — сказал Левенцев.
— А-а, вот эта?
— И вон та.
— Любопытно, любопытно… Кто автор?
— Рыбаков.
— Не слышала о нем.
— Учились вместе.
— Где же он теперь?
Левенцев молчал, и она обернулась.
— Умер.
Он увидел, как расширились зрачки ее глаз. Она отвернулась, долго неподвижно стояла возле гравюр.
— Как жаль! Такие работы!
Она в задумчивости прошлась по комнате, будто забыв о Левенцеве, и он, жалея, что сказал ей о смерти Рыбакова, спросил:
— Из икон вам ничего не понравилось?
Антонина остановилась.
— Вот эта. Шестнадцатый век.
— А пятнадцатый?
— Где?! Ах, вот эта! Я не дошла до нее, а вы…
Она опять надолго умолкла, опять стояла неподвижно, и в ней, в этой женщине, отпугивающей его своей красотой, Левенцев впервые увидел натуру, близкую ему, родственную этим долгим молчанием, этой способностью погружаться в созерцание, забывая об окружающем.
— Да-а, — наконец протянула она, — может, тоже недолго жили, а оставили нам частичку своего мира, далекого нам, — частичку самих себя.
Она опять ходила вдоль стены, увешанной иконами и гравюрами, несколько раз останавливалась перед закрытой дверью. Левенцев боялся, что она откроет дверь, и хотел этого.
Антонина подошла к столу, допила рюмку, развернула конфету и положила ее назад, в тарелку. Проговорила, как показалось Левенцеву, сухо:
— А свои работы вы не покажете?
Он удивился выражению ее лица: ресницы и побелевшие ноздри вздрагивали, а губы были плотно сжаты — лицо Антонины стало требовательным, незнакомым и некрасивым.
— Конечно, конечно.
Он вскочил, распахнул дверь. Антонина зябко сжалась, пошла осторожно, будто раздумывая, не остановиться ли? Войдя, сразу огляделась: холсты на полу вдоль стен и лицом к стене, два больших на мольбертах — один отсвечивал, другой стоял наискосок к окну и хорошо смотрелся — вид на город из окна.
На дворе кружила несильная метель — затуманила город, замутила, отдалила дерево, не вмещавшееся кроной в окно, а на холсте была другая погода: сильный боковой свет освещал город, подернутый легкой мглой, и темный силуэт дерева впереди был ажурно четким — и дерево это на холсте выглядело живее того, за окном, и свет, казалось, шел не из окна, а от холста.
— Как тут хорошо у вас! — проговорила Антонина. — А этот холст, это дерево, может, вы и оставите в таком состоянии?
— Подмалевок… — Левенцев на какое-то время остался наедине со своей работой.
В каждый холст вкладываешь себя, а он порой живет своей, почти независимой от тебя жизнью. Закончишь один, а он все зовет и зовет к себе — и возвращаешься, а другой, над каким собирался еще долго работать, вдруг отодвинется, отойдет, и больше не прикоснешься к нему…
Антонина наткнулась на отчужденный взгляд Левенцева.
— Вы его видите как-то по-другому?
— Да, — сказал Левенцев. — Да.
— Ну, показывайте, показывайте!
Левенцев помедлил еще с минуту, будто освобождаясь от невидимых пут, подвигал плечами, поводил головой и, шагнув к стене, нагнулся.