— Вот. — И повернул боком к свету небольшой картон: — Тут не так все… День был серый, мглистый и как бы сонный, что ли?.. Вдруг что-то лишнее появилось, помню — трактор, и нелепо это, я понимаю, нелепо, но хотелось, чтобы он провалился или взорвался — чтобы его не стало… Ну, после он заглох, и так тихо было, сонно… Не как тут.
Левенцев был молчалив от природы, не любил болтливых, и удивлялся теперь на себя, и был недоволен собой, но ничего не мог поделать — как будто в нем прорвалось что: показывал картоны и холсты, раздражался на самого себя, хотел замолчать или по крайней мере урезать речевой поток, казавшийся ему славословием, и без конца говорил.
Антонина молча слушала, глядела то на его работы, то ему в лицо (а он думал, в рот), и глаза ее блестели. Влажный этот, горячечный какой-то блеск был непонятен Левенцеву, смущал его, пугал и подстегивал говорить еще больше, еще торопливее.
Нескончаемо долог и короток, как миг, был тот день, когда пришла к нему Антонина. А уходила она поздним вечером, когда город уже спал и метель, так и не утихшая за день метель, взъерошенно кружилась в мутно-сонных огнях города.
Левенцев подал Антонине пальто.
— Я вас провожу.
— Нет-нет! — Она расправила на руках перчатки. — Нет. Если вы позволите, я приду к вам еще.
— Конечно, конечно!
— С вами так легко!
Левенцев заметил, что она краснеет, и, чувствуя нелепость того, что говорит, опять повторил свое:
— Конечно, конечно!
— Легко, но так много всего!.. Одной побыть хочется… Мало того, что я стала богаче, побывав у вас, — это естественно, встреча с настоящим искусством обогащает, — но мне кажется, во мне самой возникло что-то новое… Во всяком случае, расширились мои потенциальные возможности… Вы даже не можете, наверно, представить себе, как влияют на меня ваши работы! Да мне и самой трудно объяснить это, хоть я и пытаюсь… Воедино сливается и то, чего я не могла увидеть без вас, и то, что было во мне, но о чем я не подозревала раньше… Искусство, настоящее, конечно, искусство раскрепощает мышление, и я сейчас закрепощена этим раскрепощением — вот почему одной побыть хочется… — Она улыбнулась и, как бы извиняясь, положила ему на руку свою узкую ладонь в перчатке: — А знаете, о чем я еще думаю? О тех, кто не видел ваших работ, и, больше того, о людях, вообще отлученных от искусства, как бы пораженных духовной глухотой, но не подозревающих об этом!.. Да-да, и такие печальные мысли — тоже следствие того, что я у вас увидела… Спасибо! Еще раз спасибо!
Она была чуть выше его ростом — пригнулась и поцеловала в щеку, между усами и бородой, — поцеловала так бережно, так осторожно, будто боялась обжечься об эти рыжие его волосы.
Щелкнув, закрылась за нею дверь, и Левенцев остался один. Вернее, не один, а наедине со своим счастьем. Щеку его грел еще поцелуй, а он верил и не верил, что это был ее поцелуй, верил и не верил, что она только что была у него и, может быть, придет еще…
Он потрогал пальцами щеку, потом кинулся к зеркалу и стал смотреть на то место, куда Антонина его поцеловала.
А может быть, когда-нибудь она не только придет, но и останется у него?.. Нет, так думать было безнадежно глупо. Он постучал себя по лбу костяшками пальцев, и, двигая зеркало то влево, то вправо, начал рассматривать свою внешность; и, мгновенно трезвея, отгоняя счастливое охмеление, решил, что она вообще больше к нему не придет, и что так и должно быть, и что это хорошо, потому что жениться ему нельзя: что произойдет с его работой, если рядом всегда будет женщина?..
К своему удивлению, он понял, что мысль о работе не тревожит, и, забывая о своем облике, опять заулыбался от распиравшего его счастья, и вскоре начал размышлять о том, как ему быть, если Антонина все-таки войдет в его жизнь, и тут опять захмелел, потому что понял: как бы ни сложились в дальнейшем их отношения, Антонину уже не выкинуть ему из своей судьбы.
«Что ж, — подумал он, — так пошло все, так закрутилось, что теперь мне и мастерскую дадут… Теперь дадут, наверно».
От счастья он долго в ту ночь не мог спать. Свет в его окне то гас, то опять загорался. И окно его как бы подмигивало другим огням в окнах того другого дома, где жил Семен Артемьевич, который, по простому совпадению, тоже долго не спал в ту ночь.
Так получилось, что именно в ту субботу и Худяковы праздновали новоселье. Квартира их уже блистала, и Семен Артемьевич созвал гостей. Набралось их много, люди все были уважаемые, солидные, такие, каких не зазорно принимать хоть каждый день. Приехали Белобрагины, Пановы, Воропаевы, Хватовы. Был даже Андрей Макарович с супругой. Приглашал Семен Артемьевич и Сергея Михайловича, тот говорил, что будет, обязательно будет, но в самый последний момент отказался приехать, сославшись на срочное дело.