Глава II
Ни реки, ни озера не было возле деревни; дома стояли на голом холме; и все ветра круглый год продували кривую, сбегающую по косогору к лощине улицу; буйные ливневые воды частенько прорывались наискосок через порядки, проедая поперек деревни овраги, смывая плетни и занося огороды песком. В деревне кляли бога, сообща закапывали вымоины, вывозили из огородов песок, вновь засевали гряды и оставались жить на этом неуютном ветровом холме, может быть, потому, что легко здесь дышалось и от каждой избы открывался глазам широкий простор.
Сейчас улица была пустынна. На дороге купались в пыли куры, слышны были ворчание щенка, стук топора и голоса, доносившиеся с другого конца деревни. Ратников шел теневой стороной, рад был безлюдью и уже искал глазами крышу своей избы, когда из-за плетня вывернулась на дорогу худая длинная старуха, побежала навстречу, стукая о землю суковатой клюкой. Спина у старухи была выгнута горбом, и чтобы не ломать шею, смотрела старуха вниз, прямо под ноги.
Ратников сразу признал Яковлевну, свою дальнюю родственницу, и та заметила его. Разогнулась в пояснице, взглянула остро, по-ястребиному.
— Добрый день, — сказал Ратников.
Тонкие поджатые губы старухи дрогнули.
— До чего длинен! — проскрипела она. — Худ. Страшен! Напугаешь тетку Настю. Не ждет такого-то.
Ратников повернулся и торопливо зашагал дальше, чувствуя на своей спине взгляд старухи.
Тетка Настя… Мама!..
Невысокий плетень и кусты сирени загораживали дом — над кустами виднелись зеленые наличники да конек крыши, изукрашенный резными досками. Ратников привычно откинул щеколду на калитке, постоял в нерешительности и прошагал торопливо вдоль кустов сирени и вбежал на крыльцо.
В доме слышен был приглушенный голос и музыка. Ратников заглянул в сени. На лавке вдоль стены ведра с водой, на полу пустые чугунки, кастрюли, перевернутая вверх дном бочка. Приоткрыв обитую мешковиной дверь, Ратников переступил порог, почувствовал знакомый кисловатый запах избы и увидел в горнице мать.
Мать сидела на табуретке, вытягивая из ворота короткую шею, будто позировала невидимому фотографу. Морщины на лбу и у губ собрались в узлы, по лицу скользил голубоватый свет телевизора, и узлы морщин напряженно сжимались — тужилась мать, стараясь что-то разглядеть.
Ратников замер, зная наперед, как встретит его мать, как испугается. И все присказки, поговорки, которые есть у нее — то ли помнит их с детства, то ли сама складывает, — все ласковые слова, которые бережет для него, выпадут у нее из памяти, затеряются…
И он стоял, замерев. Глядел на руки матери, устало брошенные на колени, на короткие ноги со вздутыми черными венами, на гладко зачесанные волосы.
Поцеловал бы он ее в седую голову, обнял! Говорил бы ласковые слова, уберегал бы от всех бед, от всех горестей!
Тихо звучал голос диктора: «Совместные учения продемонстрировали возросшее мастерство личного состава армий, стоящих на страже мира…»
Ратников пошевелился.
Мать поднялась с табуретки, тяжело переваливаясь с боку на бок, пошла в глубь горницы. Щелкнул выключатель — голубоватый свет погас.
Ратников шагнул в горницу. Увидел испуганное лицо матери. Маленькая, она глядела на него так, будто не он это был, а видение, которое предстало ее глазам в светлую минуту и вот-вот исчезнет.
Ратников подошел к ней. Наклонился, поцеловал.
— Здравствуй, мама.
И тогда только мать охнула. Тяжело повисла у него на шее, прижалась, вздрагивая. Он чувствовал через гимнастерку ее слезы.
Не скоро справилась она с собой. Отпустила его шею, и глядела, глядела заплаканными глазами ему в лицо снизу, и ощупывала его, шарила по гимнастерке иссохшими старческими руками.
— Сынок…
Он опять поцеловал ее.
— Насовсем. Отслужил.
— Господи!.. Пятерых родила — одного растила, в люди выганивала — из людей вымаливала… Рано вроде насовсем-то?
Глядела уже счастливыми глазами, словами ласкала сына, вдруг опять охнула, испугалась:
— Худой-то что? Что худой-то?!
Ратников принужденно засмеялся:
— Огурцы уродились?
Мать испугалась еще больше:
— Огурцы?!
— С них и нагуляю жиру. Долго ли?
— А-а, — недоверчиво сказала мать.
Засуетилась она. Старалась скорее угостить сына своего, свою кровинку; торопилась собрать на стол, выставить все, что есть в доме, будто сын от этого сразу начнет поправляться. В спешке забыла и о ногах своих, которые двигались с трудом. Лазила, кряхтя, в подпол, доставала завернутый в тряпицы и прожелтевшие газетины брусочек сала, застарелого, мягкого, как масло, и глиняную плошку, заполненную до краев солеными хрусткими грибами. С другой плошкой сбегала в огород и принесла оттуда мелкие пупырчатые огурцы, покрытые каплями воды, и мокрый лук с длинными тугими перьями да крепкими белыми головками. Из печи вытянула чугунок с молодой горячей картошкой. Нарезала крупными ломтями черствый хлеб, протерла передником два граненых стаканчика и, хитро улыбаясь, достала из-за черного комода нераспечатанную четвертинку водки.