— За твое здоровье, сынок! — сказала, когда Ратников налил стаканчики. Не морщась, выпила свой, осторожненько наколола вилкой черную шляпку подберезовика, долго мяла ее беззубыми деснами. С умилением и жалостью глядела, как ест сын. Вот и дождалась! Вот и вернулся! Кровинка ее! И печаль, и отрада последняя!.. Только рано что-то вернулся-то…
Лицом бледен… Долговяз, худ… Так и раньше никогда в теле не был. Торопился все. Все бегом, все бегом. Хлеба краюху схватит и бежит. Некогда все было, не поспевал за делами-то… А в армии, поди, приучают солдат к грузам. Навьючивают сверх меры… А кормят, кормят, наверно, кашей одной. А что ему, с его ростом, каша эта?..
Снова в тугие узлы сошлись на лице тетки Насти заботы. Спросила осторожно:
— Ты как жил там? В армии. Трудненько было?
— Да нет, — сказал Ратников, глядя на постаревшую без него мать, на побелевшую ее голову.
— Кормили как? Все каша да каша, поди?
— Нет, кормили хорошо. Даже очень хорошо.
— А делали что? Все больше работали или так служили? В атаки бегали?
— Всякое было.
— А-а. Ну-ну… Оно так: отслужил — и ладно. Чего вспоминать-то… Жизнь хоть и порожиста, в перекатах, а все течет, все бежит, торопится к лучшему — наперед загадывать надо.
«Да, наперед, — подумал Ратников. — Наперед…»
Он сидел, ссутулившись, — горбилась сзади гимнастерка. Худыми длинными пальцами брал горячую картошку. С хрустом грыз белые головки лука и мелкие пупырчатые огурцы, медленно двигал челюстью.
— Выпей, выпей водочки. — говорила мать. — Не повредит. Чай, ты мужик.
Ратников молча кивал. Улыбался и поднимал стаканчик. Делал глоток и опускал руку.
Когда он кончил есть, четвертинка стояла чуть початая.
— Невеселый ты что-то, сынок!
— Ну что ты, мама, — сказал Ратников, — все нормально.
— Дома побудешь? Или сразу надо ехать на работу?
— Побуду.
— Ишь, назначили куда после института. Могли бы и в наш город послать…
— Может, не поеду туда.
— Хорошо бы. Автобус теперь в город ходит. Только подняться в гору — тут и автобус.
— Удобно, — сказал Ратников.
— Не куришь?
— Нет.
— А я-то думала — подымить охота. Давно у нас не курил никто. И не надо. Не куришь — и не надо… А ведь, бывало, соберутся мужики, надымят — хоть топор вешай.
Она вдруг заплакала. Ратников поднялся, положил ей на плечо руку.
— Ты уж прости меня, — сквозь слезы сказала она виновато. — Что было — быльем поросло. Я ведь никогда не плачу. Ты вот приехал, сердце-то и размягчилось, на слезу настроилось.
Ратников подошел к телевизору с маленьким, чуть больше ладони, экраном.
— Работает еще?
— А то как же! — Мать вытерла передником глаза и встала. — Аккурат перед твоим приходом выключила. У других большие телевизоры — что кино, а я дорожу своим. Вернулся ты с целины, помню, ящик притащил — книги, наверно, думаю, а ты распаковал, установил: «На, мать, гляди! Гляди, что в мире делается!» — Она опять всхлипнула, но сдержалась. — Сегодня-то армию по телевизору показывали. Все глаза проглядела, тебя увидеть хотела, обернулась, а тут — ты! Господи!..
— Отслужил, — сказал Ратников. — Позади все.
— А все ли? Не призовут еще?
— Нет, не призовут.
Ратников повернулся к матери спиной, уставился на кусты сирени. Не призовут его, нет, не призовут…
Опять он сидел напротив матери, криво поставив огромные кирзовые сапоги, широко раздвинув острые колени. Сзади опять торчала горбом гимнастерка, свисали между коленями длиннопалые, худые руки.
Вот он и в доме, который так часто виделся во снах, грезился в отдалении… Вот и мать, которую, будучи с ней в разлуке, он так жалел…
— Как ты тут перезимовала? Дров хватило?
— Привезли дров. Привезли. Из колхоза. Я ведь и нынче выходила в страду по наряду. Сено сушила маленько… Перезимовала.